Дом моделей - Александр Кабаков

Тут Хозяин замолчал, что-то обдумывая. И неожиданно закончил:

– Сношение – тоже классовое понятие. Так я считаю... Ну, товарищ Бойко, справитесь с органами?

– Не знаю, товарищ Семенов, – все тянул Владимир. – Нет опыта...

– Попытка – не пытка, – усмехнулся Семенов. – Попытайтесь... А мы вам попытаемся помочь. У вас есть вопросы, товарищ Бойко?

– Есть, – сказал Володя и встал. Пот теперь тек у него и по лбу из-под фуражки, заливая и пощипывая глаза, и ладони взмокли, и даже трусы прилипли... И все холоднее ему становилось от этого пота, трясло уже. – Есть вопрос, товарищ Семенов.

– Я вас слушаю, – Хозяин удивленно поднял бровь.

– Зачем все это нужно? – спросил Володя и почувствовал, что озноб сразу же прошел. – Зачем это все? И генерал этот всех молотил, и товарища Петрова расстреливали... Конвой зачем? Зачем ночью по дороге едете, и прицепки требуете, и пугаете дежурных? Зачем все у вас мертвые, зачем весь Салон этот? Люди нормально по делам едут, кто в отпуск, кто к детям в другой город, кто за промтоварами... А зачем вы в Салоне едете, товарищ Семенов? Может, обманывают вас, докладывают неправильно? Начальники же тоже люди, жить хотят хорошо... А у нас тут за ваше отсутствие, товарищ Семенов, никаких происшествий не было, я вам честное слово даю. И не будет. Скоро, говорят, парники разрешат держать, свинок кормить... Бросьте вы, товарищ Семенов, по стране кататься, я вам как младший товарищ советую. Вы же пожилой человек...

– Я не человек, Володя, – сказал Хозяин и, откинувшись на спинку стула, утомленно закрыл глаза. – Не человек... Я сила.

Ты мне скажешь – злая сила. И я мог бы согласиться с тобой... Но не соглашусь, потому что владею знанием, которое тебе, живому, недоступно. Не бывает злой силы! Слышишь?! И доброй не бывает. Есть только просто сила, и сила есть власть, а власть есть смысл.

Спроси ты меня, зачем все, что видишь вокруг, на земле и под землею, в небесах и водах: люди и труды людей, хитрость их, честь и бесчестие, и любовь, притяжение для глаз их и отвращение их сердцам – зачем...

Зачем, спроси ты, одни трудятся, жизнь земную губя, а другие лгут им, жизнь свою губя будущую, и рушатся в бездну...

Зачем, вновь спроси ты меня, воцарился я над льющими пот и льющими кровь, зачем ужасом смертным наполнил души их и сам зачем их боюсь...

И опять спроси ты – для чего нужна сила, сила власти и власть этой силы? Не подобно ли сну исчезну и я? Подобно сну, из которого нет выхода, хотя и страшен сон, покуда не придет время ночи отпустить спящих...

Нет, отвечу я тебе, и столько раз «нет» мое прозвучит, сколько капель крови вытекает из живого человека, доколь не остынет и не станет холоднее бескровного камня.

Нет!

Не исчезну я, и по всем дорогам всех земель будут нести меня железные колеса. И сон власти не исчезнет со мною, как не уходит с рассветом память о страшных видениях ночных, мучая весь день человека дурным духом и вредя в делах его.

Потому что нет ничего в жизни земной и вечной, кроме власти. Цель – власть, и смысл – власть, и средство к цели дойти – власть, и сам путь – власть тоже.

Имеющий власть ради власти живет, и жизнь его дорога ему как вместилище власти. Это каждый знает, потому что все хотят царями быть над другими людьми, подвластными.

Подвластному же, скажет простоумный, плохо жить. Труд его отбирается, труд его вытаптывается и отвращает его от работ его, и богатство его, им накопленное, отбирают силой, и путь его ограничен преградами, и душа его обманута слугами силы.

Огражден он, чтобы не видел иной жизни, и обманут, чтобы не мыслил об ином.

Плохо ему?

А я скажу – нет! И столько раз скажу, сколько раз вдохнет человек грудью, пока дышит он, живя свой век.

Нет, хорошо подвластному. Зависти не знает он, а что страшнее зависти для человека? Страшнее зависть, чем смерть, завидующий, хотя и жив, чувствует себя мертвым.

А кому завидовать станешь? Все повинуются власти, все невольники ее, и властитель ей служит. Огражден он этой службой крепче оград, и захотел бы путешествовать – смог бы, а не надо ему. И душа его обманута большею ложью, чем всякая ложь, – узнал бы правду, да кто скажет? Лжив слуга, и не нужна властвующему правда.

Кому ж еще завидовать? Всякий труд отнят, всякое поле сожжено, все богатства в чужой руке. И первый слуга – все равно холоп.

Лишь высоко сияет власть, и сила – ее, и властитель велик, потому что один он и есть великий.

Власть – счастье людей.

А другого нет у них счастья, это же наступит, и отвратить его наступление нет сил.

Ибо власть – сила, а против силы только сила стоит, и сама делается – власть.

Все.

– Все, – повторил за чертом и человек. Нагнулся и пистолет поднял.

– Не стреляйте, товарищ Бойко, – сказал Семенов. – Сейчас не время сводить счеты. Станьте выше личного. Через семь минут, – он взглянул на резной шар, – киевский придет. Идите, товарищ Бойко, прикажите прицепить вагон. Идите.

И Владимир навсегда покинул Салон.

Над станцией уже стояла поздняя ночь. Где-то в железнодорожных домах, как водится в литературе, отчаянно, с подвывом лаяли собаки. Перронные фонари уже не горели, и только желтые квадраты света вокзальных окон лежали вдалеке на асфальте и, сползая с него, пересекали, кривясь, колею.

Нащупывая невидимую лестницу, спустился Володя на землю. И тут же возник из тьмы давешний подстрекатель в опереточном наряде. Глянул Володе в лицо, покрутил головой:

– Э-хе-хе... Молодой человек... Слабы оказались, слабы... Афронт-с...

И гауптвахтным голосом гаркнул:

– Сдать оружие!

Владимир молча вынул обойму и положил ее в протянутую руку в перчатке.

– Следуйте за мной! – снова гаркнул придурок.

И тут Владимир не выдержал:

– Да вали ты! – заорал и он. – Командир драный... Пошел в...

Он не договорил – сдержался. Неудобно, все же – при исполнении. Но гражданин и сам все понял.

– Ну-с, как будет угодно, – вздохнул он. – А наше дело – повиноваться закону...

Сию же минуту на деревянное крыльцо, как ни в чем не бывало, выскочила жирнозадая, вислобрюхая и совершенно раздетая дочка – в одних светящихся фирменным белым цветом сапогах.

– Юрка... – позвала она кокетливым голосом. – Юрочка, ну чего ты, как неродной? Иди сюда...

И безобразно раскорячилась, вцепившись в поручни.

– Честь имею, – буркнул названный Юрочкой, уже начиная понемногу линять. И, оставшись в одних сатиновых трусах и сетчатой майке, пару раз тяжко вздохнув, отшвырнул шляпу и трость, сложил над головой руки, сплюнул – и нырнул. Чавкнуло только – и вагонная дверь опустела.

А над станцией ни с того ни с сего во всю мощь заработала категорически запрещенная в ночное время громкая связь.

– Сержант Бойко! – надсаживался голос с небес, причем отнюдь не Вали Горелой, а незнакомый мужской. – Сержант Бойко! Немедленно зайдите в помещение дежурного по станции! Сержант Бойко! Немедленно зайдите...

Но обмануть Володю сегодня уже больше не удалось.

Не обращая внимания на громовой глас, он смотрел в сторону южной горловины. Там, вдалеке, еще на перегоне зажегся и придвигался лобовой локомотивный прожектор. Наконец шел киевский скорый, на удивление не опоздавший в ту ночь.

И Владимир побежал к маневровому.

Машинист дремал на месте.

– Заводи! – закричал ему снизу милиционер. – Заводи! Я стрелку сам сделаю – толкнешь служебный на первый путь!..

– Охромел, сержант?! – вываливаясь по пояс из кабины, в свою очередь крикнул и машинист. – Это ж в лоб скорому!!! Судить будут!..

– Толкнешь!!! – прохрипел Володя, поднимая к лицу железнослужащего пустой пистолет. – Толкнешь, зараза...

Не оглядываясь, помчался к стрелке.

И увидел, как она сама двинулась, поползла и прищелкнулась к рельсам, делая Салону последний маршрут. Хотя никакой такой техники, как Володя знал точно, до сей полночи на их станции не было. Впрочем, по плану-то реконструкции ее уж два года как ввели...

И услыхал Володя позади себя короткий железный удар, и проплыл мимо него, выкатываясь все быстрее на главный путь, проклятый служебный.

А летящий навстречу, на проход, тепловоз уже гудел, гудел, и мигал прожектор, и рвались тормозные рукава, горели, рассыпая вокруг бешеные искры, колодки, гремела сцепка, сыпался на рельсы песок, а с небес все рычала самая громкая в подлунном мире связь:

– Сержант Бойко! Сержант Бойко, зайди же ты, дурень, к дежурному по всей этой хлопаной станции! Сержант Бойко, мать твою в лоб!!!

А Салон сминался, и выгибался над рельсами, и задирался вверх, и пылал, и рассыпался в смрадный жаркий прах.

Потом киевский долго стоял под осмотром. У колес лазили, копошась в буксах, вагонники, от депо подвигался новый локомотив... Сержант Бойко следил за порядком на перроне, забитом перетрусившими пассажирами в халатах и тренировочных.

В какое-то время, ближе уже к утру, его окликнули из окна эсвэ. Сержант оглянулся, не слишком охотно подошел – надоели ему начальники, ох, надоели!..