Путник со свечой - Вардван Варжапетян

Снег, налипший на босые ноги, растаял, и ступни оставляли на плитах мокрые следы. Два самых широких простенка справа и слева от королевского судьи были затянуты гобеленами, затканными вздыбившимися крылатыми конями. Над головой судьи висело распятье; казалось, Иисус, склонивший голову к правому плечу, внимательно следил за тем, что происходит в зале. Справа от судьи сидели члены суда в черных мантиях с горностаевыми воротниками; ряд ниже занимали следователи, еще ниже, прямо на полу, к пюпитрам склонились писцы с перьями наготове.

В зале было шумно; трещали факелы, шуршали платья, переговаривались члены суда, что-то кричал подсудимый, стоявший на коленях посреди зала.

— Именем короля! Оглашается приговор нечестивцам и врагам святой веры: бывшему кожевеннику Жеану Берардо, бывшему лиценциату Эгле де Ло, бывшему хозяину свечной мастерской Ютену Симону, обвиняемым в том, что вышепоименованные преступники отказались крестить своих детей. Учитывая особую дерзость и злонамеренность преступников, суд города Парижа, самым добросовестным образом рассмотрев дознание и следствие, приговаривает: Жеана Берардо — к содранию кожи, Эгле де Ло — к сожжению на костре, Ютена Симона — к отрубанию правой руки, левой руки, правой ноги, левой ноги и усечению головы.

Стража подняла несчастных и повлекла к дверям; Франсуа не успел рассмотреть лица, только одно — с упрямо сжатыми губами, безумно горящими глазами, и еще он почувствовал вонь испражнений.

Прокурор наклонился к судье, что-то шепча на ухо, должно быть, предлагая сделать перерыв, чтобы окурить помещение вереском. Тот покачал головой.

— Стража, подведите обвиняемого. Франсуа Вийон, урожденный Монкорбье, именуемый также Франсуа де Лож и прозванный, кроме того, Мишелем Мутоном, вы обвиняетесь в том, что вместе с Робеном Дожи, Гютеном дю Мустье и Пишаром совершили злонамеренное нападение на папского нотариуса мэтра Ферребу Мустье, который вследствие жестоких ран скончался в госпитале святой Цецилии. Ваши сообщники показали на допросе, что именно вы подстрекали их к убийству нотариуса. Учитывая их чистосердечное признание, ходатайство ректора Сорбонны и общины святого Бенедикта, суд посчитал возможным ограничиться отрубанием правой руки каждого преступника. Угодно ли вам ознакомиться с показаниями свидетелей? Мэтр Корню, запишите: «Не угодно». Вы же, как стало известно почтенному суду, не первый раз бросаете вызов правосудию. Присутствующий здесь следователь Жан Мотэн вел дело о дерзком ограблении Наваррского коллежа. Мы также располагаем сведениями о покушении на жизнь священника Филиппа Шермуа, о вашем соучастии в воровской шайке «Ля Кокиль», об оскорблении госпожи де Воссель, а также краже четырнадцати экю у девицы Лиенарды Каши, о студенческих беспорядках, вызванных хищением «Тумбы дьявола». Признаете ли вы свое участие в перечисленных преступлениях?

— Признаю, ваша милость, но мэтра Ферребу Мустье я не убивал.

— Суд и не ждал от вас чистосердечного признания. Но, мало того, вы позволили себе высмеять некоторых из присутствующих здесь в пакостных стихах, известных в городе под названием «Заветы». — На галерке оживились. — Мэтр Корню, зачитайте список, приобщенный к делу. Да, да, можете начать с себя. Что вы там бормочете себе под нос? Читайте громко и внятно!

Затем почтенный Жан Корню,

А может быть, Итье Маршан —

Обоих равно я ценю —

Получит тот, кто меньше пьян...

Покрасневший писец скосил глаза на сидевшего рядом Валэ Робэра и громко прочитал:

Затем дарю Валэ Робэру,

Писцу Парижского суда,

Глупцу, ретивому не в меру,

Мои штаны, невесть когда

Заложенные, — не беда!

Пусть выкупит из «Трюмильер»

И перешьет их, коль нужда,

Своей Жаннете де Мильер!..

Жаннета де Мильер, любовница Валэ Робэра, завертелась на скамейке, обитой зеленым сукном, как на раскаленной сковородке, а справа и слева бесстыже заглядывали ей в лицо, показывали пальцами.

Затем дарю без сожаленья

Мотэну Жану, сей свинье...

— Господин судья, я настоятельно прошу прекратить чтение оскорбительных стишков, не имеющих отношения к делу обвиняемого.

...В темнице годы заточенья,

А пытки — Пьеру Базанье...

Рядом с Матэном теперь стоял и королевский нотариус Базанье — оба красные от гнева, размахивающие руками. А голос мэтра Корню безжалостно продолжал выдергивать, как крючком, новую поживу для толпы, теснившейся в зале и на галерке. Уже, расталкивая стражу, к выходу спешил Фурнье — прокурор прихода святого Бенедикта, но слова с грохотом катились ему вслед, и он беспомощно закрыл голову руками.

Дабы мой прокурор Фурнье

Во время зимних холодов

Не замерзал в своем рванье,

Мое отдать ему готов...

Выбравшись на улицу, Фурнье еще слышал хохот и ненавистные слова. Утерев пот рукавом мантии, он остановился на каменной ступени и украдкой вернулся в зал — послушать, что же проклятый школяр написал об остальных.

Затем сержантов городских,

Которых забывать не след,

Вознагражу, хотя б двоих:

Дени Ришье и Жан Валлет

Получат славный амулет —

Петлю витую из мочала...

Затем, для пущего веселья,

Палач Маэ, Дубовый Нос,

Любовное получит зелье,

Чтоб он к жене своей прирос

И целовал ее взасос,

Ни неба, ни земли не чуя,

И доводил до горьких слез

Своим... Но тут уж промолчу я...

— Папаша Маэ, поделись своим зельем. — Сержант Ришье протянул руку.

— Дубовый Нос к жене прирос! — крикнули с галерки.

— Не верьте школяру Вийону, он оклеветал доброго дядюшку Маэ, иначе бы его жена не задирала юбки перед каждым.

В зале стоял такой шум, что мэтр Корню отложил бумагу, растерянно глядя на прокурора. Тот подозвал начальника стражи капитана Ру и велел утихомирить публику.

Для судей старый их сарай

Я после смерти перестрою,

Чтоб был не суд, а просто рай,

И всем по креслу дам с дырою

Из уваженья к геморрою,

А чтоб покрыть расходы все,

Пусть будет оштрафован втрое

Шлюшонка лейтенант Массэ!

Лейтенант Массэ д'Орлеан — смуглый красавец в плаще с белым крестом — выхватил кинжал и бросился к Вийону, но стрелки капитана Ру схватили его за плащ, за руки, и завязалась потасовка, ибо городские стражники давно задирали судейских, и здесь, во Дворце правосудия, судейские наконец-то оказались в большинстве. Трещали камзолы и плащи, в щепы разлетались табуреты, дубинки гремели по шлемам, и, если бы не свирепые угрозы прокурора де ля Дэора, ворвавшегося в гущу свалки, пролилось бы много крови. Лейтенант Массэ, стиснув зубы от боли, обвязывал платком рассеченную ладонь. «Эй, стража, дорогу шлюшонке Массэ!» — и вслед ему захохотали, заулюлюкали, засвистели. Никогда в жизни Массэ д'Орлеан не испытывал такого унижения. Да еще Корню, потеряв место, где кончил читать, под громовой хохот снова начал как раз с этой строки:

Шлюшонка лейтенант Массэ!

Повытчику де Вакери —

Мы тезки с ним, да не дружки —

Дарю обновку от Анри:

Тугой ошейник из пеньки...*

* Перевод Ф. Мендельсона.

Франсуа смотрел на лица капитанов и сержантов, писцов, следователей, прокуроров, судей, повытчиков, аудиторов — багровые и бледные от ненависти к нему, когда стихи хлестали их, хохочущих до слез — когда речь шла о других, на беснующуюся толпу, грозящую топотом обвалить галерею, на справедливый королевский суд, на тех, с кого Вийон и без подручных палача живьем содрал шкуру, кого сжег на костре острот, колесовал разящей сталью смеха.

Казалось, хохотали даже рыцари, закованные в блещущие доспехи, и ржали крылатые кони, сотрясая щит королевского герба. Напрасно помощник прево господин Пьер де ля Дэор звенел серебряным колокольчиком, напрасно господин прокурор Жан де Байли приказывал сержантам утихомирить публику, и напрасно сами сержанты, гремя шпорами, штурмом овладели двумя лестницами, ведущими к галерее, и вытолкали кого-то взашей, — никогда еще так не смеялись в Парижском суде, как 5 января 1463 года. И даже когда хохот смолк, то там, то здесь вспыхивали огоньки смешков, и сами члены суда, достав носовые платки, делали вид, что сморкаются или чихают. И никогда еще, пожалуй, стихи Вийона не звучали перед столь многочисленной изысканной публикой.