Под покровом небес - Пол Боулз

Спустя какое-то время они покинули долину и свернули в обширную, лишенную растительности область, усеянную камнями. Впереди лежали желтые дюны. Было палящее солнце, медленный подъем на гребни и пологий спуск в котловины, снова подъем и снова спуск, — и было живое, настойчивое давление его руки. Она не задавала себе вопросов, довольствуясь тем, что расслабилась и смотрела, как перед ее взором проходит плавный неизменный пейзаж. Правда, ей неоднократно мерещилось, что в действительности они никуда не двигались, что дюна, вдоль острой кромки которой они сейчас странствовали, была той же дюной, которую они миновали гораздо раньше, что не могло быть и речи о том, чтобы куда-нибудь двигаться, коль скоро они очутились неведомо где. И когда эти ощущения достигли ее сознания, они пробудили в ней едва заметное шевеление мысли. «Я умерла?» — спросила она себя, но без малейшего страха, так как знала, что она не умерла. До тех пор, пока она могла задать себе вопрос: «Есть здесь что-нибудь?» и ответить: «Да», она не могла быть мертвой. А было небо, солнце, песок, неспешная монотонная поступь шагающего мехари… Даже если наступит момент, в итоге рассудила она, когда она уже не сможет ответить, оставшийся без ответа вопрос повиснет перед ней в воздухе, и она будет знать, что жива. Это соображение успокоило ее. Оживившись, она откинулась назад, прислонившись к мужчине, и ощутила крайний дискомфорт. Ее ноги, должно быть, уже давным-давно как затекли. Теперь растущая боль подвигла ее начать ряд бесконечных телодвижений. Она ерзала и извивалась. Всадник приобнял ее покрепче и бросил несколько слов своему товарищу; оба фыркнули.

В час самого знойного пекла в поле их зрения появился оазис. Дюны разгладились, обнажив почти ровную местность. Несколько сотен пальм в пейзаже, ставшем серым от слишком обильного света, показались сначала не более чем такой же серой, с легким добавлением темного, линией на горизонте — линией, которая варьировалась в толщине по мере того, как за ней следовал взгляд, смещаясь наподобие замедленного струения жидкости: широкая лента, длинный серый обрыв, совсем ничего, потом опять тонкая карандашная граница между землей и небом. Она бесстрастно наблюдала за этим явлением, доставая из кармана своего пиджака, разложенного на нескладных горбах мехари, кусочки хлеба. Хлеб был совершенно черствым.

— Stenna, stenna. Chouia, chouia[89], — сказал мужчина. Вскоре от дрожащего марева горизонта отделилось что-то одиночное, неожиданно выскочив, как джинн из бутылки. Минуту спустя оно опало, сократилось и превратилось всего-навсего в далекую пальму, неподвижно стоящую на краю оазиса. Они спокойно продолжали идти еще где-то в течение часа, пока наконец не очутились среди деревьев. Колодец был огражден низкой стеной. Вокруг не было ни каких-либо признаков людей, ни их самих. Пальмы росли неплотно; их ветви, скорее серые, нежели зеленые, сияли металлическим блеском и почти не давали тени. Радуясь возможности отдохнуть, верблюды остались лежать и после того, как с них были сняты тюки. Слуги развязали котомки и вынули оттуда полосатые ковры, никелевый чайный набор, бумажные свертки с хлебом, мясо и финики. Достали черную флягу из козлиной кожи с деревянной затычкой, и трое отпили из нее; колодезную воду сочли пригодной для погонщиков и верблюдов. Она сидела на краю ковра, прислонившись к стволу пальмы, и наблюдала за неспешными приготовлениями к еде. Когда все было готово, она с охотой поела, найдя все очень вкусным; однако она съела недостаточно, чтобы угодить своим хозяевам, которые долго еще продолжали пихать в нее пищу после того, как она уже больше не могла есть.

— Smitsek? Kuli! — приговаривали они, поднося к ее лицу маленькие кусочки; тот, что помоложе, попытался запихнуть ей в рот финики, но она засмеялась и замотала головой, уронив их на ковер, откуда другой быстро подхватил их и съел. Из тюков достали дрова и развели огонь, чтобы заварить чай. Когда все это было проделано — чай выпит, заварен по новой и снова выпит, — наступило время послеполуденного отдыха. В небе все еще полыхало солнце.

Рядом с двумя безучастно лежащими мехари расстелили еще один ковер, и мужчины жестом приказали ей лечь вместе с ними в тень, отбрасываемую животными. Она повиновалась, вытянувшись в указанном месте, каковое пришлось ровно между ними. Тот, что помоложе, мигом схватил ее и стиснул в лютых объятиях. Она закричала и попыталась сесть, но он ее не пустил. Другой мужчина что-то резко ему сказал и показал на погонщиков, которые сидели, прислонясь к окружающей колодец стене, стараясь скрыть свое бурное веселье.

— Luh, Belqassim! Essbar![90] — прошипел он, неодобрительно покачав головой и любовно огладив свою черную бороду. Белькассиму это пришлось отнюдь не по нраву, но, поскольку у него пока еще не было своей бороды, он почувствовал себя обязанным подчиниться мудрому совету другого. Кит села, поправила одежду, посмотрела на старшего мужчину и сказала: «Спасибо», после чего попыталась перебраться через него, так чтобы он оказался между ней и Белькассимом; он грубо толкнул ее обратно на ковер и покачал головой. «Nassi»[91], — сказал он, показав, чтобы она спала. Она закрыла глаза. Горячий чай навеял на нее дремоту, и поскольку было непохоже, что Белькассим намерен к ней приставать, она полностью расслабилась и провалилась в глубокий сон.

Она замерзла. Было темно, и у нее ныли мышцы спины и ног. Она села, огляделась вокруг и увидела, что она на ковре одна. Луна еще не взошла. Неподалеку погонщики верблюдов разводили костер, швыряя в уже занявшийся огонь целые пальмовые ветви. Она снова легла, обратив лицо к небу и видя высоченные алые языки пламени всякий раз, когда в огонь кидалась новая ветвь.

Вскоре на поверхность ковра ступил старший мужчина, знаком показав ей, чтобы она встала. Она послушалась, последовав за ним по песку напрямик к небольшой впадине за островком молодых пальм. Там сидел Белькассим — темный силуэт в центре белого ковра, — лицом к той части неба, где скоро, по всей видимости, должна была появиться луна. Потянувшись, он схватил ее за подол и одним движением рванул к себе. Не успела она попытаться снова встать на ноги, как оказалась стиснутой в его объятиях. «Нет, нет, нет!» — крикнула она, когда голова ее запрокинулась навзничь и по черному небосводу пронеслись звезды. Но он уже навалился на нее всем своим весом, сильнее, чем все ее жалкие попытки высвободиться; она и пальцем не могла шевельнуть без его на то соизволения. Сперва она была непреклонна; задыхаясь, но остервенело борясь, она была полна решимости его одолеть, хотя сражение это происходило всецело внутри нее. Потом она осознала свою беспомощность и смирилась с ней. Единственное, что осталось в ее сознании, это его губы и дыхание, которое из них вырывалось, — свежее и ароматное, как весеннее утро в детстве. Было что-то животное в неукротимости, с какой он ее сжимал, — плотоядное, чувственное, целиком иррациональное… кроткое, но исполненное такой беспрекословности, осмелиться перечить которой могла только смерть. Она была одна-одинешенька в огромном и неузнаваемом мире, но лишь на одно мгновение; потом она поняла, что это дружелюбное плотское существо — с ней заодно. Неожиданно для себя, мало-помалу она стала рассматривать его с симпатией: все, что он делал, все его непререкаемые маленькие знаки внимания предназначались ей. В его повадке присутствовало идеальное равновесие между кротостью и неистовством, что доставляло ей особое наслаждение. Взошла луна, но она ее не увидела.

— Yah, Belqassim![92] — раздался нетерпеливый крик. Она открыла глаза: над ними стоял другой мужчина и смотрел на них сверху. Луна полностью освещала его орлиный лик. Злосчастная интуиция подсказала ей, что сейчас произойдет. Она отчаянно прильнула к Белькассиму, покрывая поцелуями его лицо. Но минуту спустя с ней уже было другое животное, ощетинившееся и злое, и ее слезы остались незамеченными. Она не закрыла глаза и не отрываясь смотрела на Белькассима, который лениво прислонился к стоявшему поблизости дереву; его скулы четко вырисовывались в лунном свете. Снова и снова прослеживала она линию его лица — ото лба и вниз, к тонкой шее, — исследуя глубокие тени в поисках его глаз, скрытых темнотой. В какой-то момент она громко вскрикнула, а потом всплакнула, потому что он был близко, а она не могла его коснуться.

Ласки мужчины были грубыми, движения неловкими и неприятными. Наконец он поднялся.

— Yah latif! Yah latif![93] — проворчал он, заковыляв прочь. Белькассим фыркнул, подошел и бросился возле нее на ковер. Она попыталась принять осуждающий вид, но заранее знала, что это безнадежно, что будь у них даже общий язык, он бы все равно не понял ее. Она обхватила его голову руками.