Под покровом небес - Пол Боулз

— Конечно. Конечно, — с нетерпением сказал Таннер, чувствуя, что вести подобную беседу с его стороны уже предательство.

— И даже если не были, какая разница? — Он налил им обоим еще коньяка и, видя, что его гость не склонен поддерживать эту беседу, перешел к другой теме, которая вызывала бы менее болезненные ассоциации. Но и за ней Таннер следил почти с тем же отсутствием всякого энтузиазма. В глубине души он все еще переживал день похорон в Сбе. Смерть Порта была единственным по-настоящему неприемлемым фактом в его жизни. Уже сейчас он понимал, как много он потерял, понимал, что Порт действительно был ему самым близким другом (и как он только не понял этого раньше?), но он чувствовал, что лишь со временем, когда полностью смирится с фактом его смерти, он будет в состоянии измерить всю глубину своей утраты.

Как человека чувствительного, Таннера мучила совесть, что он не оказал более решительного сопротивления капитану Бруссару в его настойчивом стремлении соблюсти при погребении определенное количество религиозных формальностей. Его терзало ощущение, что он попросту струсил; он был уверен, что Порт с презрением отверг бы подобный абсурд и доверил бы своему другу проследить, чтобы не совершали никакого обряда. Разумеется, он заранее возразил, что Порт не был католиком — строго говоря, не был даже христианином — и следовательно, имел право быть избавленным от всей этой казенщины на своих собственных похоронах. Но капитан Бруссар с запальчивостью ответил: «У меня есть только ваше слово, месье. А ведь вы не были рядом с ним при его кончине. Вам неизвестно, о чем он думал в последний миг и какой была его последняя воля. Но даже если бы вы захотели взять на себя столь огромную ответственность, претендуя на то, что вам это известно, я бы все равно вам этого не позволил. Я католик, мсье, и потом, в любом случае распоряжаюсь здесь я». И Таннер сдался. Таким образом, вместо того чтобы быть зарытым анонимно и без лишних слов где-нибудь в хаммаде или эрге, как он того наверняка захотел бы, Порта официально опустили в могилу на маленьком христианском кладбище за фортом под скороговорку на латинском языке. Чувствительному сердцу Таннера этот ритуал показался вопиющей несправедливостью, но он не видел способа его предотвратить. Сейчас он чувствовал, что проявил слабость и в каком-то смысле неверность. Ночью, когда он лежал без сна и размышлял об этом, ему даже пришла в голову мысль, что он мог бы, проделав долгий обратный путь, вернуться в Сбу, дождаться подходящего момента и, ворвавшись на кладбище, сломать абсурдный маленький крест, который они поставили над могилой. Подобного рода поступок мог бы облегчить его душу, но он знал, что никогда его не совершит.

Вместо этого, уверял он себя, он должен быть реалистом, и главное сейчас — это отыскать Кит и доставить ее обратно в Нью-Йорк. Сначала у него было чувство, что ее побег — это какой-то кошмарный розыгрыш, что к концу недели она непременно появится, как появилась перед самым отправлением поезда на Бусиф. И он твердо решил ждать ее возвращения. И вот теперь, когда все сроки истекли, а от нее по-прежнему не было никаких вестей, он понял, что ждать ему придется гораздо дольше — если понадобится, бесконечно долго.

Он поставил бокал на кофейный столик рядом с собой и, выражая свои мысли вслух, сказал: «Я останусь здесь до тех пор, пока не отыщется миссис Морсби». И тотчас спросил себя, почему он так упрямится, почему так одержим возвращением Кит. Разумеется, он не был в нее влюблен. Авансы, который он ей делал, он делал из жалости (поскольку она была женщиной) и из тщеславия (поскольку он был мужчиной), и вместе два эти чувства пробудили в нем собственническое желание пополнить свою коллекцию сердечных побед еще одним трофеем, не более того. На самом же деле, по зрелом размышлении, он осознал, что склонен был опускать весь эпизод их интимной близости и воспринимать Кит исключительно с точки зрения их первой встречи, когда она и Порт произвели на него столь неизгладимое впечатление, будучи единственными во всем обществе людьми, с которыми он захотел познакомиться. Так он испытывал меньше угрызений совести; не один раз он спрашивал себя, что же произошло в тот сумасшедший день в Сбе, когда она отказалась открыть дверь в палату больного, и сказала она или нет о своей неверности Порту. Он пламенно надеялся, что не сказала; он не хотел и думать об этом.

— Да, — сказал лейтенант д'Арманьяк. — Вы не можете вот так взять и вернуться в Нью-Йорк, чтобы ваши друзья в один голос спросили: «Что вы сделали с миссис Морсби?» Вы окажетесь в крайне неловком положении.

Таннер внутренне содрогнулся. Разумеется, он не мог вернуться в Нью-Йорк. Те, кто знал обе семьи, должно быть, уже задавали этот вопрос друг другу (ибо он телеграфировал матери Порта о двух несчастьях, с разницей в три дня, в надежде, что за это время объявится Кит), но они были там, а он — здесь, и ему не нужно было смотреть им в глаза, когда они скажут: «Так, значит, и Порт, и Кит мертвы!» Такого не должно было, не могло случиться, и если он пробудет в Бу-Нуре достаточно долго, он знал, что она отыщется.

— Крайне неловком, — согласился он, натужно смеясь. Даже смерть Порта и ту будет затруднительно объяснить. Непременно найдутся те, кто скажут: «Ради Бога, ты что, не мог посадить его на самолет и доставить в какую-нибудь больницу, хотя бы в тот же Алжир? Ведь от тифа не умирают в одну секунду». И ему придется признать, что он их бросил и уехал один, сам по себе, что оказался не в состоянии «выдержать» пустыню. Однако все это он еще мог представить себе без особых страданий; перед отъездом Порт не счел нужным сделать прививку от какой бы то ни было болезни. Но вот вернуться домой без Кит — это было немыслимо с любой точки зрения.

— Конечно, — отважился лейтенант, опять подумав о возможных осложнениях, если потерявшуюся американку найдут далеко не в лучшей кондиции и переправят сюда, в Бу-Нуру, из-за Таннера, который здесь находился, — останетесь вы здесь или нет, это никак не повлияет на ее поиски. — Он испытал стыд, как только эти слова слетели у него с языка, но было поздно; он их уже произнес.

— Знаю, знаю, — сказал Таннер с горячностью. — Но я останусь. — Вопрос был исчерпан; лейтенант д'Арманьяк больше не станет его поднимать.

Они поговорили еще немного. Лейтенант предложил наведаться вечерком в квартал публичных домов.

— Как-нибудь на днях, — сказал Таннер бесстрастно.

— Вам надо развеяться. Долго сидеть и предаваться скорби тоже вредно. Я знаю одну девочку… — Он осекся, вспомнив по опыту, что откровенные советы в данной области обычно отбивают как раз тот интерес, который должны были бы по идее вызвать. Ни один охотник не захочет, чтобы его добычу выбрали и загнали на него, даже если это единственно верный способ ее убить.

— Хорошо. Хорошо, — отрешенно произнес Таннер.

Вскоре он поднялся и стал прощаться. Он снова придет завтра утром, придет он и послезавтра, и послепослезавтра, и будет приходить каждое утро, пока однажды лейтенант д'Арманьяк не встретит его в дверях с новым блеском в глазах и не скажет ему: «Enfin, mon ami![88] Хорошие новости наконец!»

В саду он посмотрел на голую, потрескавшуюся почву. Большие рыжие муравьи сновали по земле, воинственно шевеля передними ногами и челюстью. Ахмет закрыл за ним ворота, и он угрюмо побрел обратно в пансион.

Обедал он в маленькой жаркой столовой рядом с кухней, запивая еду бутылкой розового вина и делая ее тем самым более удобоваримой. Потом, отупевший от вина и жары, поднимался к себе в комнату, раздевался, падал на кровать и спал до тех пор, пока солнечные лучи не становились более косыми, а двор не утрачивал часть своего убийственного полуденного света, отражавшегося от его камней. Прогулки по окрестным селениям были приятными: на холме высился светлый Игхерм, в долине лежал более густонаселенный Бени-Исгуэн, Таджемут с его террасами розовых и голубых домов, и везде, где их жители воздвигли свои игрушечные загородные дворцы из красной глины и пальмовых листьев, простирались пальмовые рощи, в которых не утихал скрип колодцев, а журчанье воды в узких акведуках притупляло чудовищную сухость почвы и воздуха. Иногда же он просто шел на базар в самой Бу-Нуре и, сидя под аркадами, следил за нескончаемым процессом какой-нибудь покупки; и покупатель, и продавец, оба не скупились на всевозможные актерские хитрости (разве что не пускали слезу), стараясь сбить или поднять цену. Бывали дни, когда его охватывало презрение к этим смехотворным людишкам; они были нереальными, их нельзя было всерьез считать обитателями земли. То были те же самые дни, когда его приводили в бешенство проворные ручонки детей, непроизвольно хватающих его за одежду и толкающих на улице, полной людей. Сперва он решил, что они карманники, но потом сообразил, что они просто используют его для лавирования, чтобы поскорее протиснуться сквозь толпу, как если бы он был деревом или стеной. Это еще больше взбесило его, и он яростно их отгонял; среди них не было ни одного не золотушного ребенка, большинство из них были совершенно плешивыми, со смуглыми черепами, покрытыми коркой болячек и тучей мух.