Крепче цепей - Шервуд Смит

Жаим посмотрел на сидящих рядом Омилова и Монтроза, Монтроз зажмурился, млея от наслаждения. Омилов сложил вместе кончики пальцев и задумчиво наморщил лоб, глядя на музыкантов.

Жаим повернул голову: да, Вийя тоже здесь, вместе с эйя, чью полнейшую неподвижность невозможно истолковать. Лицо ее словно вырезано из камня, глаза в тени. Должарианцы никогда не выражают в открытую своих чувств, даже когда им хорошо и спокойно, но Вийю Жаим научился понимать: музыка не доставляла ей ни малейшего удовольствия.

«Музыка питает душу, – сказка как-то Рет Сильвернайф. – Для тех, кто отрицает существование души, это оружие, от которого нет защиты».

Вийя сосредоточилась на музыкантах, на их инструментах, их движениях, на колебаниях звука. Что угодно, лишь бы не поддаться знакомому горю – и другому, более глубокому и опасному.

Она взглянула на эйя. Держать щит, держать во что бы то ни стало. Она лишь недавно научилась этому – скрывать свои мысли, не подпускать к себе, – и эта работа отнимала у нее все силы.

Глаза жгло, и стиснутые челюсти ныли от усилия, а музыка все падала невидимыми ножами – вот-вот они пробьют ее скорлупу и обнажат нервы.

Она не смотрела на ложу, где сидел Брендон Аркад, но чувствовала его присутствие, как чувствуют солнечную радиацию сквозь затемненный иллюминатор.

Возможно, он следит за ней, чтобы удостовериться в ее реакции, – она ведь знала, что весь этот концерт и даже порядок, в котором исполняется музыка, адресован ей.

Я не захотела говорить с ним о Маркхеме, и вот результат.

К посланию такого рода она не могла остаться равнодушной, но знала, что он делает это не со зла, – это было бы не в его характере. Аркад задумал это как посвящение, как дар. Он выражает перед ней не менее ясно, чем словами, чувства к своему умершему другу. Брендон любил Маркхема ЛТанджа и верил ему. Музыка – его подарок другому человеку, который тоже любил Маркхема и верил ему, и пользовался ответной любовью и доверием. Безмолвное признание в их общем горе.

Вийя не закрывала горящих глаз. Музыканты покачивали головами, каждый в расплывчатом световом ореоле.

Он не может знать и не узнает, что она предпочла бы этому залу что угодно, даже пыточные ямы Должара. Потому что она видит в музыке Маркхема то, чего не видит Брендон Аркад.

Неужели он не замечает этой жуткой параллели? КетценЛах, в конце концов, всего лишь талантливый имитатор – и Маркхем тоже был таким?

А тогда...

Она отогнала навязчивую мысль с силой, которая отозвалась болью в виске. По белым фигурам рядом с ней прошла дрожь, и она сквозь стук в голове расслышала их вопрос. Она послала им успокоительный импульс, а между тем коварная мелодия пробивалась своими щупальцами, слой за слоем, к похороненной памяти, вызывая образы и эмоции, от которых она избавилась с таким трудом.

Маска красной смерти...

Продолговатое лицо, колыхание светлых волос, ленивая, углом рта, улыбка – все это маска... позы, напевная речь, нет, глубже, глубже... юмористически-сочувственное отношение к неуступчивой вселенной, восторг от встречи с красотой в самых неожиданных местах и необходимость им поделиться... все это не природное, все смоделировано сознательно.

Те два гонца вручат тебе посланьеВезде и всюду, где бы ни был я:Ветер – мысль моя, и огнь – мое желанье...

Чистый голос молодого певца вел мелодию сквозь волны и всплески музыкального сопровождения. Вийе не нужно было закрывать глаза – певца она все равно не видела.

Потому что она была темпатом, а теперь и телепатом, – и противная природе борьба с инстинктивным стремлением коснуться того единственного разума, на который она и была по-настоящему настроена все эти годы, эта борьба вызывала у нее страшную головную боль, туманящую слух и зрение. Дыхание царапало сухую глотку, и необходимость оставаться на месте отнимала остатки энергии.

Но пусть, пусть. В боли нет риска, ее надо всего лишь вытерпеть. Боль – это лекарство от страсти.

15

– Ты говорил, что есть две вещи, которых ты не понимаешь. Одна – это брак, а вторая?

– Сожаление, – сказал Анарис.

– Ага.

– Совершенно бесполезная эмоция, на мой взгляд. Что толку сожалеть о том, чего изменить нельзя?

– Да, прошлое исправить уже нельзя, но сожаление – это инструмент для моделирования будущего.

– Я с этим не согласен. Я составляю планы и выполняю их – и таким образом формирую будущее по своему желанию.

Панарх опустил глаза, помолчал и сказал:

– Таким образом ты всего лишь увековечиваешь ошибки своих предшественников. Если это и есть твоя цель, так тому и быть, – но я не думаю, чтобы ты стремился именно к этому.

– Хорошо – допустим, что я стремлюсь к другому.

– Тогда я отошлю тебя к словам святого Габриэля о камнях познания. Он говорил, что сожаление, раскаяние, милосердие, сострадание, терпение и смирение – это камни, которые человек несет в своем заплечном мешке, совершая восхождение в гору.

– И что же... потом он их где-то сбрасывает? – юмористически осведомился Анарис.

– Никогда, – улыбнулся Панарх. – Просто со временем человек крепнет и постепенно заменяет эту свою ношу грузом возрастающей ответственности.

– Вы говорите о простолюдине, а не о вожде. – Анарис пренебрежительно махнул своим дираж'у.

– Лучший вождь – это слуга. Если хочешь править людьми, ты должен научиться следовать за ними.

Анарис сделал жест, охватывающий их обоих в трюме рифтерского корабля – себя в фамильном черном одеянии и Панарха, лишенного всех знаков отличия, в серой тюремной робе.

– Вождь – это тот, кто ведет, – мягко поправил он, отложил дираж'у и вызвал охрану. – В следующий раз мы с вами поговорим о значении слова «сила».

Хмельной от гордости Кестиан Харкацус стоял у стены, озирая свой салон. Комната, слишком маленькая, по стандартам Дулу-высокожителя и обставленная мебелью, которую он счел бы неподходящей даже для прислуги, сразу приобрела значительность от присутствия самых влиятельных особ из тех, что уцелели в Панархии Тысячи Солнц.

Не в силах скрыть своего удовольствия, он держался на заднем плане, глядя, как они входят один за другим и рассаживаются на жестких флотских стульях, как заказывают блюда и напитки бессловесному камердинеру Тау Шривашти, Фелтону – тот пришел пораньше, чтобы вместе со слугой Кестиана проверить помещение на подслушивающие устройства.

Тау и Штулафи Й'Талоб призывали всех к соблюдению секретности, и Кестиан был согласен с ними, но все-таки потихоньку от них записывал происходящее на свой босуэлл – для потомства.

«Грядущие поколения запомнят этот день», – думал он, жалея, что у него нет айны, – тогда он мог бы записать и изображение, не только звук.

– Подождем еще Гештар, – произнес хрипловатый мужской голос: Тау Шривашти.

Как он всеми распоряжается! Былой гнев и унижение шевельнулись в Кестиане, как черный ил на дне потока, но он подавил их. Надо быть выше двадцатилетних обид: мелочность не к лицу тем, кто управляет судьбами планет.

Кроме того, как узнал Кестиан, внимательно слушая и задавая наводящие вопросы, он был не единственным из титулованных юнцов, с которыми Тау заводил романы, а потом внезапно бросал.

«Тау любит молодежь, – обронила вдовствующая супруга Эренарха на одном вечере, когда они все смотрели, как Шривашти танцует с маленькой наследницей Кендрианов. – И не каких-нибудь продажных крошек: его игрушки всегда неопытны, красивы и, разумеется, происходят из хороших семей. Он показывает им, что такое по-настоящему полная жизнь, а потом устраивает им брак с кем-то, кого наметил еще до первой встречи».

Обидно услышать столь откровенные слова о собственном прошлом, но Кестиан не подавал виду, что помнит о нем, следуя примеру Тау.

Он наблюдал за Тау пристально и потому заметил, как тот подал Фелтону сигнал – невидимо для других, одними глазами. Фелтон подошел и подлил какой-то густой черной напиток в кубок Архона Ториганского.

Штулафи ИТалоб выпил и потер свою мясистую щеку, сказав:

– Дьявольски неудобная ситуация.

– Неудобная? – повторила малютка Фиэрин, севшая рядом с Тау. Долго ли ей еще пользоваться его капризным расположением? Кестиан вдруг пожелал ее и подумал, не его ли сына прочат ей в женихи. Надо разузнать, сколько у нее за душой, посмотреть, забыт ли давний скандал или нет. Говорят, что ее брат не умер и находится здесь, на Аресе.

Й'Талоб не ответил, и его взгляд выразил презрительное снисхождение к ее юности и неопытности.

– Неудобная? – скрипуче засмеялась старая Архонея Цинцинната. – Да он ткнул нас носом в эту Лусорскую пачкотню! – Она обвела всех взором рептилии. – Кто, собственно, раскопал эту гадость?

Все потянулись к бокалам или сделали знак слугам принести еще; все помнили короткую речь Торигана на недавнем обеде у Тау: «Шаткое положение нашего Эренарха может еще ухудшиться, если напомнить людям, как его выгнали из Академии десять лет назад – его и приемного сына Лусора, Маркхема лит-Л'Ранджа.