Наши братья меньшие - Бернгард Гржимек

Так, взятый мной в дом и еще ничему не обученный взрослый волк хотел во что бы то ни стало стащить у меня с тарелки бутерброд с колбасой. И невзирая на то, что я отвесил ему пару ощутимых затрещин, он не отказался от своей затеи. Не оказывая мне никакого сопротивления, а только потерев лапой ушибленное место на голове, он не смущаясь все-таки схватил со стола мой бутерброд и стал его жадно заглатывать, не обращая ни малейшего внимания на мою лупцовку…

Но зато уж после того, как роли распределены и узаконены — кто «босс», а кто «подчиненные», — обычно бывает достаточно лишь легкого шлепка, чтобы добиться послушания. С Чингисом я добился этого достаточно быстро, хотя надо сказать, что у него и с самого начала не было тенденции к «захвату власти». Теперь же у волка выработались уже вполне приятные формы обхождения: он охотно «служит», дает лапу, приносит «апорт», по команде садится. Хочу, чтобы он запомнил также команды «лежать» и «ко мне».

Какие же все-таки у Чингиса железные мускулы, должен вам сказать! Когда я надавливаю ему на спину, чтобы он лег, а он не хочет, то он словно деревенеет. Да еще и зубы скалит. Но я не отступаюсь и, продолжая давить ему на холку, начинаю его ласково уговаривать, но он все равно упирается, не желает ложиться, и все тут. Ноги свои я из предосторожности ставлю от него подальше. Наконец мне все-таки удается добиться своего: Чингис лег. В руках у меня кусок мяса, и я медленно отхожу на пару шагов в сторону. Волк тут же приподнимается. Я снова к нему, опять та же борьба, я назад, он снова вскочил, я опять к нему — и так десятки раз подряд! Когда он наконец на какой-то момент остается лежать, я тороплюсь скорей выкрикнуть «ко мне!». Он кидается ко мне и буквально чуть не вместе с рукой вырывает у меня мясо. И так днями, неделями подряд: утром — тридцать раз, вечером — тридцать раз. Я нарезаю подходящего размера куски про запас. А в промежутках мы повторяем с ним еще и другие «номера», чтобы не забыть. Постепенно его сопротивление становится все слабее. Теперь уже достаточно бывает погладить его по голове и тихо шепнуть: «Лежать». До пяти минут он в состоянии пролежать в напряженном ожидании желанной команды «ко мне!».

Но когда я собрался продемонстрировать знакомым его новые достижения и вместо привычной комнаты вывел его для этого в сад — ничего не получилось: у волка все словно бы стерлось из памяти! Понадобилось несколько дней на то, чтобы привыкнуть проделывать все то же самое только на свежем воздухе.

Когда Чингису дают кости, то становится несколько не по себе, наблюдая, как крепкие лошадиные ребра с треском раскалываются и крошатся в зубах волка. Невольно я в такие минуты вспоминаю о своем собственном гораздо более хрупком скелете… После такого «костного» блюда Чингис часто стоит в странной, застывшей позе, воет и стонет. Иной раз все, что он проглотил, отрыгивается назад, в еще не переваренном виде, размельченное лишь на кусочки размером с кукурузные зерна; все отрыгнутое тут же съедается по второму разу.

«Ах, какой же это замечательный волк, какой он умный, какой понятливый и ученый», — не могут нахвалиться на Чингиса мои гости.

Поэтому меня подмывает учить его все новым и новым «фокусам». Я решил научить его печатать на машинке. На специальной «волчьей» пишущей машинке. Честное слово, я это сделаю! Начинаю я для этого с самых азов. Велю сесть ему на табуретку и дать лапу. Но вместо руки протягиваю ему деревянную дощечку, вырезанную в форме клавиши. Сразу же в первый день он изловчился выхватить у меня эту клавишу и в два счета размолол ее зубами в труху. Но поскольку я знаком с его повадками, я заготовил себе сразу несколько запасных клавиш. Таким образом, класть лапу на клавишу мы обучились очень быстро. Мешает только нервозность Чингиса, из-за которой он в своем возбуждении все время встает на все четыре лапы, вместо того чтобы спокойно сидеть на своем пушистом хвосте. Он вообще со временем стал проявлять такую жадность к еде, что несколько раз буквально нападал на меня, вырывал плошку с мясом и мгновенно опустошал ее. Я, разумеется, в таких случаях тоже не остаюсь в долгу, между нами начинается «волчья» потасовка, с погоней друг за другом, с дикими прыжками через мою голову, со скрежетом зубов, рычанием, моей руганью и громкими проклятиями. И заметьте, все это происходит ночью, в цокольном помещении нашего дома.

Во время одного такого скандала является моя жена в ночной сорочке и с застывшими от ужаса глазами смотрит в «глазок» запертой изнутри двери. Но должен вам сказать, что такая потасовка для непосвященного зрителя выглядит гораздо страшней, чем она есть на самом деле. И к твоей чести, мой бедный, давно уже умерший Чингис, я обязан заметить, что ты в подобных случаях ни разу не укусил меня, а всегда только палку в моих руках и старался выхватить у меня большой кусок мяса, которого я тебе не желал отдать добровольно.

Впоследствии я стал нарезать мясо на более мелкие кусочки, чтобы они не так сильно возбуждали жадность моего друга, и тогда наши занятия приобрели снова более благопристойную форму.

Теперь Чингис должен опускать лапу на клавишу не по команде «дай лапу», а по другому сигналу: когда вспыхивает электрическая лампочка. Восемь раз подряд я включаю лампочку и одновременно произношу команду. На девятый раз он исполняет требуемое уже без команды, а по световому сигналу. На следующий день он кладет лапу на клавишу, даже не дожидаясь светового сигнала, и потребовалось немало времени на то, чтобы он понял: слепое усердие может только повредить — тогда ничего не получишь!

Прошло уже пять месяцев, как Чингис у нас, и я каждый день с ним общаюсь, и только теперь он постепенно становится наконец несколько ласковей в обращении со мной. Он чаще подходит ко мне без всякого моего зова, садится возле меня, лижет мне руки, а если достанет, то и глаза, охотно разрешает почесывать себя за ушами. Когда я за ним прихожу, он выказывает неподдельную радость, а вчера так даже издал от восторга короткий лай. За последние месяцы Чингис это делает уже второй раз; но в тот первый он залаял от испуга и гнева, когда я внезапно подошел к нему, к спящему, и он от страха и неожиданности подскочил кверху на целых два метра!

Кто-то когда-то выдвинул теорию, что волки способны только выть, а их потомки — собаки — научились лаять как бы в ответ на человеческую речь. Но тот, кому приходилось иметь дело с волками и кто их приручал, непременно должен был заметить в какой-то момент это короткое взлаивание, эдакое тявканье. Так что собаки лишь «развили» эти звуки, которые, безусловно, относятся к «волчьей речи», доведя их до оглушительного лая. Но ведь и среди собак встречаются такие, которые не умеют лаять; я, например, подобных молчаливых собак встречал в Конго, у местных жителей; то же самое рассказывают об эскимосских собаках.