Тайна высокого дома - Николай Гейнце

— За нее есть заступа — Гладких.

— Что Гладких?.. Теперь, когда умер Петр Иннокентьевич, Гладких — ничто. Что он может сделать?

— У него у самого, чай, мошна толстая… — слышались возражения.

Так говорили в толпе.

Похороны совершились своим порядком. Когда бросили последнюю горсть песку на гроб и ушли с кладбища, Иннокентий Антипович стал искать глазами Семена Порфирьевича, нахальство появления которого у гроба почти задушенного его руками брата его поразило.

Но Семена Порфирьевича не было.

— Он ушел, — сказал Егор Никифоров, подошедший к Гладких, угадывая по взгляду, кого он ищет.

— Он еще придет…

— Он не осмелится…

— Семен Порфирьевич на все осмелится.

Приглашенные прямо с могилы отправились в дом, где был приготовлен роскошный поминальный обед, после которого дом, наконец, опустел.

Был шестой час вечера.

Иннокентию Антиповичу, сидевшему в комнате Марьи Петровны, которая встала с постели и сидела в капоте на диване рядом с Таней, доложили, что его желает видеть Семен Порфирьевич Толстых.

— Проси в кабинет, — сказал он слуге, изменяясь в лице от чувства невольной брезгливости, охватившей его перед свиданием с этим, считающим себя «наследником», негодяем.

Кабинет был комнатой, смежной с комнатой Марьи Петровны.

Через несколько минут Гладких вошел и увидел Семена Порфирьевича, небрежно развалившегося в кресле. Нахальная улыбка играла на его губах.

— Вы хотели меня видеть? Что вам угодно? — холодно спросил он гостя, не подавая ему руки.

— Мне странен ваш вопрос… — деланно важным тоном отвечал Семен Порфирьевич. — Вам не безызвестно, что я единственный наследник после моего покойного брата, и потому мне поневоле надо видеть его «доверенного» и угодно получить от него отчет и указания для определения состава и ценности наследственного имущества…

— А мне так странно это ваше желание, и вам я не намерен давать никаких отчетов…

— Но я требую!

— По какому праву?

— По праву единственного наследника… Оглохли вы, что ли, господин Гладких?

— Я-то не оглох, но вы, извините, поглупели, так как являетесь с требованиями, не зная еще наверное, наследник ли вы после Петра Иннокентьевича…

Семен Порфирьевич смутился и уставился на Иннокентия Антиповича вопросительно-удивленным взглядом.

— Когда я видел последний раз Петра, — начал он осторожно, — это было так недавно…

— Ночью накануне его смерти… — тихо сказал Гладких.

— Что вы сказали?

— Ничего, господин Толстых, продолжайте…

— Тогда он уверял меня, что не сделает никакого завещания…

— Покойный действительно не оставил завещания, хотя в последние дни и имел эту мысль, но смерть ему помешала…

По лицу Семена Порфирьевича разлилась довольная улыбка.

— Я скажу вам более, если уж это так вам угодно, что я всегда отговаривал Петра Иннокентьевича сделать завещание в пользу Татьяны Егоровны Никифоровой — моей крестницы.

— Как, вы… отговаривали?..

— Да, я.

— Иннокентий Антипович, вы, действительно, благородный человек.

Семен Порфирьевич даже протянул свои руки, чтобы заключить Гладких в свои объятия, но тот брезгливо отступил назад и Толстых остался с минуту с поднятыми руками.

— Я и сам, — продолжал Семен Порфирьевич, опустив руки, — был всегда того мнения, что брату Петру совершенно излишне писать завещание…

— Вы полагали? — насмешливо спросил Гладких.

— Да, я полагал и вот почему… Вас я попрошу остаться при вашей должности, следовательно, вы не покинете ни этого, ни высокого дома.

— Я надеюсь.

— Танюшу я сам люблю… она мне очень нравится… следовательно, если она захочет, то и ей будет хорошо…

Скверная плотоядная улыбка зазмеилась на его губах. Гладких чуть не бросился, чтобы ударить его, но сдержался.

— Все останется по-прежнему… устроится как нельзя лучше… Не скрою от вас, я очень благодарен Петру… я теперь богат и высокий дом принадлежит мне.

В этот самый момент отворилась дверь и вошла Марья Петровна. Ее лицо было строго и серьезно. Она не пропустила ни слова из разговора мужчин.

Она медленно подошла к Семену Порфирьевичу и сказала резким голосом:

— Я бы хотела знать, каким способом, дядя Семен, вы, при моей жизни, доберетесь до высокого дома?

Увидав подошедшую к нему женщину и услыхав ее голос, Семен Порфирьевич отскочил и, обратившись к Иннокентию Антиповичу, глухим голосом спросил его:

— Кто же это?

— Спросите ее лично, кто она? — ответил тот.

— Вы спрашиваете, кто я, дядя Семен? Так посмотрите на меня хорошенько. Меня зовут Марья Петровна Толстых.

Действие, произведенное этим именем на Семена Порфирьевича, не поддается описанию. Он отскочил к стене, видимо, задыхаясь, и не мог говорить.

— Мария! Мария! — хрипел он.

Вдруг на него нашло последнее отчаянное нахальство, и он вскрикнул не своим голосом:

— Это неправда! Мария Толстых умерла.

— Вы думаете? Хорошо… мне это все равно, так как бумаги мои в порядке и всякий суд признает меня за дочь моего отца…

Семен Порфирьевич сознавал правоту ее слов и опустил голову.

— Вы не хотите меня узнать… И не надо… Я вам сказала, кто я… Теперь я вам скажу, кто вы… — продолжала Марья Петровна. — Вы, дядя Семен, вор и убийца…

Толстых поднял голову и дико уставился на свою племянницу.

— Вы забрались несколько дней тому назад в высокий дом вместе со своим достойным сыном, отперли украденным ключом несгораемый сундук, и когда покойный отец проснулся и застал вас на месте преступления, стали душить его и не задушили, так как услыхали бегство вашего сына, не успевшего в комнате приемной дочери моего отца совершить еще более гнусное преступление…

— Ложь! Ложь! — простонал Семен Порфирьевич.

— Потрясение этой ночи ускорило смерть моего отца; повторяю вам: вы — вор и убийца!

— Ложь! Ложь!..

— Еще ранее, тоже ночью, с тем же вашим достойным сыном, вы столкнули Гладких в старый колодец… и он спасся от смерти только чудом…

— Ложь, ложь! — повторил Семен Порфирьевич.

— Это я видела сама и даже крикнула вам: «Убийцы, убийцы!»

— О, я знаю в чем дело, — с пеной у рта заговорил он. — Гладких ненавидит меня… и сплел на меня все эти небылицы… но я утверждаю, что это — ложь, ложь…

— Вы не хотите сознаться, не хотите раскаяться… Бог с вами, ни я, ни Иннокентий Антипович не хотим быть вашими судьями… Идите отсюда вон, и чтобы ни ваша нога, ни нога вашего сына не переступали порог дома Марии Толстых… Подите вон…

Она указала ему рукою на дверь.

Семен Порфирьевич понял, что дело его проиграно и, не дожидаясь решительных мер, которые мог принять Иннокентий Антипович, что было заметно по выражению его лица, вышел из комнаты с гордо поднятой головою.

— Еще увидим, кто кого! — проворчал он, выходя из дома.

Весть о возвратившейся дочери богача Петра Иннокентьевича Толстых, Марии, находившейся в безвестном отсутствии почти четверть века, облетела вскоре весь город, и не было дома, где бы на разные лады не рассказывалось об этой таинственной истории.

Вскоре, впрочем, это известие перестало быть интересным, его сменило другое, не менее загадочное.

Исчез бесследно сын барахольщика Семена Порфирьевича Толстых Семен Семенович, исчез со дня смерти его дяди, Петра Иннокентьевича.

Все вспомнили, что его не было видно на похоронах. Отец казался в отчаянии и был неутешен. Известие об этом было получено от него самого, подавшего о розысках сына прошение в местное полицейское управление.

Бумажные розыски начались.

XXIV

НЕВОЛЬНАЯ РАЗЛУКА

Прошло несколько месяцев.

Марья Петровна Толстых была утверждена в правах наследства после своего отца, и Гладких по прежнему продолжал приисковое дело.

Он хотел сдать новой владелице отчеты по управлению им этим делом в прежние годы, во время ее отсутствия, но она заставила его замолчать, сказав:

— Я наследница по закону, но по нравственному праву все состояние моего покойного отца принадлежит Тане, вашей крестнице. Она принесет его в приданое своему жениху — Борису Ивановичу Сабирову. Я сделаю завещание в ее пользу.

Борис Иванович, между тем, поправился, что было, конечно, утешительно для его матери, его невесты и его друзей, но для первых двух этот радостный период омрачился невозможностью его видеть.

Когда он лежал без сознания, когда он метался в бреду с несходившим с его уст именем Тани, обе женщины, в сопровождении или Гладких, или Егора Никифорова, проводили у изголовья больного по несколько часов: мать наслаждалась созерцанием своего сына, невеста — жениха.