Крестьянский сын - Раиса Григорьева

Костя про себя соображает: вот почему Подкорень даже ругал солдата, который выстрелил. Верно, убивать его, по-видимому, не собирались. Но про каких остальных речь — ведь он один здесь… Костя думает и молчит, а Стёпка то оглядывается на офицера с солдатами, то опять заглядывает к Косте в щёлку и даже как-то весь двигается от нетерпения, стукает нога об ногу, будто сучит ими.

— Слышь, что ли, Коська, что молчишь? Они велели сказать, что, мол, клянутся, вот крест, убивать не станут, только поговорят чего-то…

«Ну да, для того и обложили, как медведя в берлоге, и на приступ шли, вроде на вражью крепость, чтоб просто поговорить. Что-то тут не так. И Стёпка тоже — глупый или какой?»

— Скажи им, Стёп, дураков нет, пусть середь себя поищут. Хотя нет, не говори этого, а то они на тебя обозлятся. Ты передай: так, мол, и так, не идёт, и всё. Пусть что хочут… А сам, Стёпушка, душой прошу, отпросись от них скорей и лети что есть духу, а то коня возьми — и к партизанам, к Гомозову Игнат Василичу. Слышишь? Они стоят…

Ох, как забегали Стёпкипы глазки! Даже затрясся весь. Отчего он так? И тут Косте почему-то не захотелось говорить, где стоит партизанский отряд и как Стёпке его найти. Почему, он и сам не знал, но почувствовал — нельзя. Этому дрожащему парню, бывшему дружку, Костя про себя и мог бы что-то сказать, а про отряд — нет. И он замолчал. И стало опять Косте холодно и тоскливо. Та оживлённость и надежда, что возникли, как только услышал Стёпкину песню, разом угасла.

Стёпка, дрожа, выжидательно смотрел на него, а он молчал, будто перед ним снова только пустая степь и вдалеке — враги, будто рядом вовсе никого нет.

— Ой, да никак же не можно без тебя ворочаться! Убьют они меня. Этот, страшный-то каратель, Подкорень-то, сказал: вернёшься без дружка — пристрелю! Ему целовальник сказал, что мы, мол, дружки с тобой…

Вот чего он боится…

— Пойдём, айда, Костя, — хнычет тот, а Костя его слышит как бы издалека, у Кости свои думы. — Пойдём, айда! Ведь застрелят меня насмерть. — Зуб на зуб не попадает у Стёпки. — Слышишь, что ли? Они ведь клялись, что тебе ничего не сделают.

— Враки всё. Тебя-то не за что. Ты не виноватый, раз я сам не иду. И не трясись. И хошь, Стёпка… Эй, Степ! Прыгай сюда, в землянку. Запрёмся с тобой. Живым хотят взять, так стрелять не будут. До ночи досидим, а там, потемну-то, им нас не устеречь. Трава высокая, лесок — вот он, а подале — ваша рожь. В темноте-то поди поищи. А? Давай! Сюда и пули не достают, через земляные пласты. Верно спасёмся!

Дрожит Стёпка. Не знает, где страшней. Вернёшься, проситься станешь, может, ещё и простят, а сюда, с Костей в пару, — нет.

— Не останусь с тобой. Ты и сам тут пропадёшь. Говорю тебе, пойдём. Они по-хорошему зовут. Они ещё до меня хотели тебе сказать про это, да ты стрелял, не слушал… Идём, что ли?

Ну что такому скажешь? Молчит Костя.

И пошёл Стёпка назад один. Теперь и Костя снова один на всём свете. И думает он не о Стёпке, что сейчас стоял здесь не поймёшь какой, а думает совсем о другом. Ему теперь доподлинно ясно, что Подкорень с солдатами хотят взять его живым. В памяти будто высветились Грунины слова о том, что говорили о нём богатеи на мельнице: «По жилочке бы выдергать за каждое слово, всё бы рассказал». Не зря рядом с карателем крутится целовальник. Вот о чём хотят они с ним «поговорить»…

Надо подумать, принять решение, как принимают в трудную минуту решение Гомозов и комиссар Ивин. Пожалуй, то, что сгоряча, не раздумывая, предложил Стёпке, и есть самое верное. Живым они его могут схватить, если выйдет, или, скажем, сейчас вздумает выскочить и бежать, а будешь сидеть в этом станочке — как достанут? Никак. Дверь припёрта. Ломать станут — он стрелять. Или стены станут разваливать — тоже застрелит первого же. А день идёт. Может быть, скоро подгадает партизанский разъезд. А нет — так досидеть до ночи и уж тогда пытаться…

Решение принято. Костя деловит и почти спокоен. Теперь надо проверить, сколько у него патронов. В барабане… в барабане всего два. В кармане — засохший листик, крошки. Патронов нет. Пусто. Потерял, наверное. И в другом пусто. Всего два. Всего два. Не заметил, как извёл все. Холод страха снова касается Костиного сердца, но Костя отгоняет его. Два патрона есть. Можно держаться. Надо держаться.

Текут минуты. Кажется, Костя слышит, как они шелестят. Это шелестят под ветром листья на берёзке, что выросла на крыше землянки, у самого дымового отверстия.

Что это? Опять Стёпка бежит. Да проворно этак. Рад, что не стали его наказывать. Чего ещё хочет? Смотрит Костя на бегущего Стёпку и не видит, что зашедший заранее далеко в сторону, теперь сюда же поспешает солдат с винтовкой. Костя его пока ещё и не может увидеть. А Стёпка то ли видит, то ли нет, но не его это дело. Ему сказано — беги ещё раз и вызови дружка из землянки.

— Костя, а Кось, выйди сюда. Я к тебе туда боюсь, ты выйди, они тебе ничего…

А было так. Стёпка вернулся, заикаясь и давясь слезами, доложил Подкорню, что Костя идти с ним не захотел. Стёпка весь вспотел от страха и повторял: «Я не виноватый, ваше благородие, я не виноватый».

Их благородие убивать Стёпку не стал, а подробно расспрашивал его, что он говорил своему дружку и что тот отвечал.

— Ну, а он что на это?.. Ну, а ты что ему? — понукал каратель вконец потерявшегося мальчишку, требуя слово в слово передачи всего разговора. — А потом он что?

— Потом Костя и говорит: «Давай, говорит, иди сюда, досидим здесь до вечера, а потемну они (это вы, мол, ваше благородие) нас не устерегут»… А я не захотел с ним вязаться, потому что…

Вот тут-то их благородие сделался задумчивым и перестал слушать, почему Стёпка не захотел вязаться с Костей. Он покрутил головой, поглядел на небо — высоко ли ещё солнце и долго ли до вечера, — потом подозвал одного солдата, что-то ему шёпотом объяснил. А уж после этого снова позвал Стёпку и велел ему ещё раз возвратиться к землянке. Да обязательно вызвать бывшего дружка наружу. Он сам, поручик, попробует с ним договориться. Вот Стёпка и вызывает.

— Костя, а Кось, ты выйди. Они тебе ничего. Подкорень сам тебе чего-то сейчас покричит.

И Костя решается. Он ведь понимает, что нужен карателям живой, значит, стрелять они не станут. Может, и правда Подкорень хочет ему что-то покричать. Ну, пусть поорёт. Так ведь зря. А снаружи так светло, так привольно колышутся травы…

Костя выходит на минуточку, не отпуская рукой дверь, чтоб, в случае чего, сразу вскочить обратно. И снова слышит:

— Ты подойди сюда поближе.

— Пусть кричит, отсюда слышно…

А у Стёпки уж совсем тревожное лицо. Он вроде что-то ещё сказать хочет, но только открывает рот и закрывает, а сказать — не говорит. Он, Стёпка, видит то, чего не видит Костя.

В этот-то момент Костю что-то сильно толкнуло сзади, в бедро. И нога сразу перестала держать его. Он осел наземь. Сгоряча не чувствовал боли, только тёплая мокрель пошла по ноге. Костя, опираясь рукой о траву, в другой держа наган, обернулся назад, туда, откуда толкнуло. Увидел белобрысое лицо с приподнятыми бровями и выстрелил в него. Может, промахнулся, может, нет. Делая огромные усилия, стал отползать обратно в избушку и захлопнул за собой дверь.

Стёпка, который всё это видел, вдруг сорвался и побежал. Прочь от избушки, от карателей с их начальником Курдюмовым, по прозвищу Подкорень, с вооружёнными обозниками. Он бежал, и ветер свистел в его ушах, а потом над головой просвистела пуля, и ещё как будто бичом хлестанул лихой, в два пальца разбойничий свист — лови, мол, его. Но, по правде, никому он не был нужен, просто попугали. Он мчался, не останавливаясь, пока в лёгких хватило воздуху, а потом задохнулся и упал. Полежав немного, поднялся. Никого вокруг уже не видно, значит, далеко убежал. Пошёл себе дальше шагом, пока не дошёл до реки. И тут ему ужасно захотелось помыть ноги. Они так и горели — исколотые ломкими травами, натруженные в беге. Сел на бережок и опустил босые ноги в холодные струи. Через воду они показались белыми и неживыми. Тогда он посмотрел на своё отражение в реке. Лицо зыбилось на волне, корчилось, расплывалось, совсем не похожее на живое человеческое лицо. Но этого боязливый Стёпка не испугался. Он-то знал, что жив-здоров. Вот они — руки, ноги, голова, всё цело. И он тихо засмеялся от радости. А на текучей волне закачалась изломанная, исковерканная гримаса, расплылась и исчезла без следа.

Избушка-станок была немного заглублена. Внутрь вела одна ступенька. Костя сел на землю, навалившись на эту ступеньку, потому что сидеть прямо было трудно. Очень кружилась голова, сохло во рту. Штанина на простреленной ноге намокла кровью. Костя оторвал рукав от рубахи, разорвал на две полосы и, не снимая брюк, потому что это было очень больно, прямо сверх штанины перетянул рану, как это делали санитары, когда хотели унять кровь. Потом тяжело задумался.