Крестьянский сын - Раиса Григорьева

Он особенно сердит оттого, что слышит такое от матери, которой привык подчиняться. Сейчас ему кажется — она хочет своей материнской властью удержать, не пустить его больше в отряд. И он защищается, бунтует, высвобождается.

Но странно — на его слова мать ничего не отвечает, не строжит его. Поникла, смотрит печально, руки бессильно и горестно опущены. И внезапно Косте открывается, что мама уже не может запретить ему идти своей дорогой, как запрещала раньше делать то или это. Она только просит его остаться дома, потому что боится за него. Просит, как взрослого, как просила раньше о чём-нибудь отца, а его несогласие принимала с покорностью.

И Косте становится нестерпимо жаль мать и совестно, что так злился на неё. Уже по-иному, ласково, будто уговаривая маленькую, он продолжает:

— Да ты не бойся, мам, говорю тебе, прогоним беляков скоро… Из Каменска прогоним, потом из Барнаула да за синие горы выпрем. А там и мировая революция. Так я сразу и ворочусь. А сейчас никак нельзя — война, я разведчиком. На меня знаешь как командир надеется?

Кажется, так просто — чего это она не понимает? А мать понимает другое: этого воина ей не переспорить, не повернуть с выбранного пути. Страх в её душе смешивается с горделивой радостью: «Какой парень вырос! Отцов характер. — Затаивая горький вздох, мать втайне любуется сыном. — Всего шестнадцатый идёт, а вытянулся-то как, плечи развернулись, лицо чистое, ясное. Отец не видит…»

То шепча про себя молитвы, чтоб бог сохранил её любимца от всяких бедствий, то оборачиваясь, чтоб ещё раз полюбоваться на него, она идёт собирать сыну ужин.

Если до утра вражеский обоз не появится здесь, тогда уж точно колчаковцы пошли либо прямо на Каменск, либо на Головлёво. Здесь их ждать больше нечего, Косте надо будет возвращаться в отряд. А до утра он дома. Дома. Знакомые запахи, звуки окружают его со всех сторон. Знакомыми голосами поют соседские петухи. А совсем недалеко от Костиного двора, правда в другом конце села, но что там, ведь в том же самом Поречном, стоит избушка Терентьевых. Там — Груня. Она даже не догадывается, что Костя так близко.

— Мама…

— Что, сынок?

— Ну… Тебя тут проведать заходит кто, нет?

— Проведать-то? А как же! Чай, не в лесу живём. Тётка Марья вот чуть не по два раза в день забегает, а то через забор окликнет: ты, мол, как там, Агаша? Знает, что неможется мне.

— И другой кто заходит?

— И другие заходят, а как же! Не забывают люди. Катерина тоже частенько забегает. Терентьева. Да ты ешь, Костенька, ешь, не откладывай ложку-то. Теперь маминой-то каши когда придёт… кхм… — Агафья Фёдоровна поперхнулась и смолкла. «Старая я, старая!» — мысленно ругнула сама себя. И продолжала, будто ни о чём не догадавшись: — Дочка вот тоже Катеринина, Груня, прибегает. Она уж ничего, отошла от хвори-то, поправилась. Тут недавно под вечер пришла, а я что-то и встать не могу, она и говорит: «Давай, тёть Агаша, я коров тебе подою». Такая желанная ко мне девчонка…

— Спасибо, мама, наелся.

— А ещё-то?

— Пойду маленько пройдусь.

— Ох, не ходил бы, Костенька! Ещё ведь не сильно стемнело, а у злодеев-то на грех глаза зорки! Не ходи, милый сын, а?

— Ничего. Отрёпки не робки, лоскутиков не боятся! Да я правда аккуратно, не боись!

Голос сына, беспричинно повеселевший, ещё звучит возле матери здесь, на тёмном сеновале, куда она приносила сыну ужинать, а самого Кости уже нет. Он бесшумно соскользнул по лесенке вниз и растаял.

И вот они вместе. Сидят за Груниной избушкой на облоге. Сразу у ног начинаются огородные гряды. Уже прошло первое изумление с отрывочными, беспорядочными восклицаниями. Теперь они присматриваются — как изменились за эти месяцы, что не виделись.

— Ты какой большой стал, Костя!

— А я и был большой.

— Нет, ещё вырос. Смотри-ка, много выше меня.

— Ну-ка, ну-ка, докуда ты мне достанешь?

Костя осторожно кладёт ладони на непокрытую Грунину голову, на тёплый её пробор, потом, держа их дощечкой на той же высоте, прикладывает к себе. От шелковистого тепла её волос становится тревожаще жарко. Костя как-то слишком усердно удивляется тому, какая Груня маленькая.

— И верно. Только до бороды ты мне. Это надо ж!

— Докуда, докуда? Где ещё она, борода-то? Не то мох, не то пух. Ой, не могу! Вон у козла Филимона — вот это борода! — Груня смеётся, не прикрывая, как обычно, рот рукой, открыто и весело.

— Чо смеёшься? Думаешь, не вырастет? Ещё во какое помело будет, куда твоему Филимону. М-ме-э-э! — трясёт Костя несуществующей бородой, теперь уж всем лицом прикасаясь к Груниным волосам.

Его обдаёт таким жаром, что сердце начинает колотиться сильно и часто. Пронзившее его доселе не изведанное чувство сковывает, никак не даёт повернуть разговор в сторону от злосчастной бороды. Костя старается, но оказывается всё на том же месте.

— Да шут с ней, с бородой. Я небось не Филимон-козёл, обойдусь. Всё равно ты против меня во какая, — показал совсем невысоко от земли, — птюха.

Костина мать, Агафья Фёдоровна, так любит называть всех маленьких, кого приласкать хочет. Вылупится цыплёнок из скорлупы, пообсохнет, она поймает в ладони пушистый жёлтый комочек: «Ну что, живёшь, птюха?» — птаха, значит, пташка. А то приковыляет тётки Марьина девчонка Любка, крохотная, ростом с колобок, — мать ей шаньгу даст или молока, по головке погладит: «Пей, птюха». Так и запомнилось Косте это доброе смешное словцо.

Птюха. Махонькая.

Как много, оказывается, можно выразить одним-двумя словами, если говорятся они вот так, ломким от волнения мальчишеским баском!

Стучат в ушах частые молоточки. Кузнечики ли стрекочут в ночи или где-то шумят водопады?.. Что это с ним? Костя глубоко вдыхает сыроватый ночной воздух, удивительно душистый.

— Чем пахнет эдак хорошо у вас в огороде?

— Мята пахнет. Летось принесла три корешочка, посадила с краешку. А теперь она разрослась, хоть плачь. Что хошь с ней, то и делай. Уж я её полола, выпалывала. Мама говорит…

Неважно, что говорит о мяте мама. Важно самой сыпать словами, не умолкая, чтоб заглушить в себе то радостное, наполняющее её беспокойным смущением чувство, которого она сама почему-то стесняется так, что холодеют руки. Потянулась, сорвала с высокого стебля мягкий листок.

— Гляди, какой лопушастенький. Понюхай-ко.

Прохладный запах мяты не остужает Костиной головы. Разве он не воюет, как взрослые парни и мужики, разве не повидал за это лето столько, что иной до седой старости не увидит, — крови, смерти, торопливых объятий своих однополчан с девками и бабами? Разве он сам от всего этого не стал взрослым?

Резким, сильным движением притянул её к себе.

— Что ты, Костя! Ой, что ты, не озоруй! Отпусти, слышишь!

Он слышит. Он отпускает. Только бы она насовсем не рассердилась и не ушла.

— Не серчай, Грунь, не буду, ладно? Ну не серчай, право слово, не буду больше. Слышишь?

Не поймёшь, сердится ещё или нет. Надо говорить о чём-нибудь. Неважно о чём, только бы не молчать. Может быть, тогда скорей пройдёт это горячее наваждение. Неуверенно, ещё не зная, о чём скажет, Костя начинает:

— А вот у нас однова…

Но, видно, и у Груни та же забота. Одновременно с Костиными словами раздаётся и её столь же красноречивое:

— А давеча наша Катька…

Столкнулись встречными словами, словно лбами, и рассмеялись. Снова стало просто и легко.

— Расскажи, Костя, где хоть был, что видел, слышал?

В самом деле, они не виделись всё лето, такое лето, что иной целой жизни стоит, а говорят о каком-то козле…

— Расскажи, Кось…

— Бывал-то? Да всё больше здесь, на Алтае, не сильно далеко. А что повидал, об том лучше не рассказывать…

Опять, как тогда, когда вернулся с Украины, Груня задумывается. Удивительный он, Костя! Не похожий на других ребят.

— Ну и шатущий ты, однако! Всё тебя куда-то тянет, всё не дома. Небось всю жизнь эдак будешь? — серьёзно, совсем как взрослая баба, не то спросила, не то посетовала она.

— Не, это сейчас только. Война. Как вы, девки-бабы, не возьмёте в толк? Вот прогоним беляков, дома жить стану.

Они помолчали. Потом Костя продолжил:

— А вот есть один человек, комиссаром он у нас, так этот в Питер меня звал. Правда-правда. «Поедем, говорит, со мной, как войну кончим. Город тебе покажу, а хошь — на завод устрою. Ты, говорит, сметливый, быстро научишься…»

— А ты что же?

Вопрос был задан таким упавшим голосом, что Костя отвечал как можно неопределённее:

— А я — «не знаю ещё, говорю, подумаю». Он как начнёт вспоминать про Питер, думаешь — сказки сказывает. Куда тебе с добром наш Барнаул или Ново-Николаевск.

— Да что ты? — уважительно удивилась Груня, хотя сама никогда не видывала никакого города, даже Каменска.

— Ну! Цари там жили. Дворцы кругом. Пароходы прямо середь города по реке плавают. А главный крейсер, который подавал знак революцию делать, зовут «Аврора». Утренняя, значит, звезда. Ленина он видел в Питере, наш комиссар, близко. Вот как я тебя вижу.