Семен Палий - Юрий Мушкетик

— Идите все, после полудня будем жалобы разбирать и о делах потолкуем. А ты на минуту останься, — кивнул Мазепа Палию.

Все вышли. Мазепа пододвинулся вместе со стулом ближе к Палию.

— Не мудро ты делаешь, полковник. Я добра тебе желаю. Растревожишь чернь — сам потом не удержишь. Ты выслушай, — остановил он протестующий жест Палия. — Вспомни, сколько ты просился под царский реймент.[28] Теперь к тому идет. Я тебе как старому приятелю рассказываю. Царь сам написал, чтобы залучить тебя к нашему войску. Побьем шведа — с ляхами разговор будет короткий. Белую Церковь и Фастов государь тогда из-под своей руки не выпустит. А сейчас, как говорится, «молчи да дышь, подумают — спишь». Так-то…

Палий вышел в глубокой задумчивости. Не то чтоб он поверил всему сказанному Мазепой, но не мог же гетман болтать на ветер. Видимо, правда: есть такой наказ царя. Нужно только подождать. Сказал же Мазепа: «Не за горами время, когда русское войско сюда придет».

Полковник шел, опустив голову, и не видел, как Орлик, стоявший за шатром, сразу же после ухода Палия проскользнул внутрь.

Мазепа встретил Орлика сурово:

— Если у тебя язык чешется, ты его напильником потри. Зачем задираешься? Отпугнешь ворона, тогда чорта с два его снова заманишь.

— Это я при Барановском…

— Барановский и без того знает, кто — мы и кто — Палий. Напишешь письмо Головину. Пиши так… Впрочем, сам знаешь. В последний раз что ты ему про Палия написал?

— Разбоями занимается, пьет беспросыпу, никогда его трезвым не видели…

— Мало. Напиши, что полякам продается. Только это подтвердить надо. Лучше я сам напишу и царю и Головину.

…Завязалась долгая переписка. Между тем Мазепа занимался и другими делами. Он послал против Булавина два полка, вскоре снарядил на помощь еще один. На Кривой луке они встретили булавинского атамана Драного с пятью тысячами донцов и двумя тысячами запорожцев. Произошел жаркий бой. Вначале сердюкам удалось смять центр донских казаков, но с фланга подоспели запорожцы и выбили гетманцев. Сломав строй своих полков, донцы и запорожцы отступили к речке и, став дружной стеной, долго оборонялись. Сердюков было намного больше, кроме того, они имели артиллерию. К полудню у Драного осталась треть войска. Отступать было некуда. Драный упал, пораженный вражеской пулей в живот.

Утомленные, обессилевшие запорожские и донские казаки теснее сомкнули ряды и продолжали горячо отбиваться.

Только когда на помощь двум сердюкским полкам подошел третий, удалось рассеять булавинцев. Часто донцы и запорожцы, видя бесполезность бегства, становились спинами друг к другу и защищались до тех пор, пока, порубанные и пострелянные, не валились под копыта сердюкских коней.

Спастись удалось немногим. Но в плен сдалось еще меньше. Пленных забили в колодки по двое и погнали в гетманщину. Они шли измученные, окровавленные, поддерживая друг друга и перевязывая на остановках раны.

Вскоре был разбит и отряд самого Булавина. Булавину с кучкой казаков удалось уйти на Дон. Сердце гетмана успокоилось.

Каждые шесть-семь дней Мазепа писал Головину, реже — царю. Однако Петр все еще не давал приказа схватить Палия, хотя Мазепа присылал «достоверные» доказательства. Нашлись и свидетели. Первым был какой-то еврей из Бердичева. Он заявил в Преображенском приказе, что ездил от Палия к союзнику шведского короля гетману Любомирскому и что Любомирский обещал оставить Палию Белую Церковь и прислать жалованье; он говорил также, что Палий доносил полякам о количестве русских войск, об их расположении, «о петровском корабельном строении»… Мазепа и Орлик написали и послали также «признание» Самуся в том, будто Палий получает от Любомирского деньги. Когда царю доложили об всем этом, он только отмахнулся:

— Лучше разберитесь, нет ли там тайной вражды. Что-то не верится мне: Палий столько раз просился под нашу руку…

Орлик предложил Мазепе:

— Давай, пан гетман, сами схватим его — и на том делу конец.

— Нельзя без указа, — ответил Мазепа, — отвечать придется. Это одно. А другое — палиевы сорви-головы в нашем войске такую бучу поднимут, что небу станет жарко. У Палня — полк, а числом тот полк наших пять перевесит. Если уж придется на это пойти, то только тихо и подальше от Фастова и Белой Церкви. К тому же — по цареву разрешению. Поговори еще с Грицьком Карасевичем. Я к нему присматривался: он за деньги родного отца продаст.

— Говорил уже, — не хочет.

— Больше пообещай и вперед дай немного, не обеднеем.

В Москву Мазепа переслал еще одно письмо, в котором поляки склоняли его к измене. Теперь уже никто не сомневался в верности гетмана. Поверили и последнему свидетельству по делу Палия — рассказу Грицька Карасевича, который будто бы сам привозил деньги Палию от Любомирского. Петр согласился на арест Палия, приказал только не чинить над ним самосуд, а привезти в Москву и здесь допросить.

Наконец Мазепа получил долгожданное дозволение. В тот же день его полки, вздымая тучи пыли, двинулись давним казацким шляхом — Гончарихой — на Бердичев. Войску было сказано, что начинаются военные действия. Под Бердичевом остановились. Мазепа расположился на хуторе. По вечерам в его резиденции собирались гости. Мазепа сам пил мало, но других угощал усердно.

— Тяжело мне, — доверительно делился Мазепа то с одним собеседником, то с другим, — поборы большие, люди нас клянут, и меня первого. Но разве Москву слезами разжалобишь? Нет у нас воли своей. Вот ты полковник украинский. А почем ты знаешь, не пошлют ли тебя завтра под Нарву?

Полковники утвердительно кивали, некоторые, боязливо оглядываясь, понижали голос:

— Доколе это будет, не пора ли нам отложиться от Москвы?

— Что ты, что ты, — ужасался Мазепа, — я царю присягал служить верой и правдой!

— Для правого дела не грех и присягу нарушить. Петр нас хочет в дугу согнуть; новые порядки пока у себя заводит, скоро и до нас доберется.

Мазепа спорил, но так поворачивал разговор, что его собеседник начинал настаивать. Мазепа вздыхал и обрывал на этом беседу…

После нескольких дождливых дней распогодилось, все выглядело свежим, молодым, полным жизненных сил. В садах наливались яблоки, стеной в полях стояла высокая рожь, усмехался из-под колючих усов жаркому солнцу ячмень.

«Богатый должен быть урожай», — подумал Палий, наклонившись с коня и захватив в руку несколько колосков ржи. Казаки, ехавшие за ним, тоже залюбовались хлебами.

«Зачем Мазепа зовет? — старался догадаться Палий. — И чего это он вдруг ушел с Перепятихи?»

— По какому делу мы к гетману едем? — спросил Гусак.

— Сам не знаю, — отвечал Палий, — там увидим. Дедусь, — крикнул он маленькому старичку, который брел по меже, — как, добрый урожай будет?

Дед увидел всадников, снял соломенный бриль.

— А чего ж ему не быть? Будет.

Он всматривался в казаков, щуря против солнца старческие глаза.

— Это твоя нива?

— Бог его знает. Пахал и сеял я. Палиевцы пана прогнали, так я и робил тут три года. А теперь, говорят, гетман земли панам отдает, так я пришел со своей нивой прощаться…

— Пожнешь, дед, твое будет.

— Твои бы слова да богу в уста. А ты мне, казаче, вроде знаком.

— Это Палий, дедушка, — сказал Гусак.

Глаза старика заискрились:

— Теперь вижу, заступник наш. Сын мой там у тебя. Двое их было, один остался. Так ты, пан полковник, заверни в мою хату, тут недалеко.

— Спасибо, некогда мне, ехать надо. А за хлебец не бойся. Ну, бывай, дедусь!

— Защити тебя в твоих делах праведных от всяких напастей, от ворога и супостата, от пули и сабли злой, — шептали вслед казакам сухие старческие губы.

Подъехали к хутору. Стража пропустила во двор. Посреди двора стоял Мазепа в окружении старшины.

— Интересно, что ты скажешь про мою покупку, ты знаток в этих делах, — сказал после приветствия Мазепа. — Эй, кто там, выведите Буяна!

Четыре конюха, повиснув на поводьях, вывели серого в яблоках стройного жеребца. Жеребец, раздувал тонкие ноздри, косил злыми глазами, приседал на тонких, стройных ногах. Палий осмотрел коня.

— Ну как?

— Добрый конь, ничего не скажешь.

— На такого и садиться страшно: сразу убьет, — сказал Лизогуб.

Палий подошел к коню, легонько взял за тонкий храп. Конь успокоился, перестал дрожать и доверчиво ткнулся мордой в плечо Палия. Полковник потрепал его по шее, погладил по высокому лбу.

— Сел бы на такого? — спросил Ломиковский.

Вместо Палия ответил Лизогуб:

— Ты видишь, как легко полковник его успокоил, жеребец под ним и не дрогнул бы.

Разговор о лошадях длился долго. Наконец Мазепа пригласил всех в дом, где были уже накрыты два длинных стола. Здесь беседа оживилась. Слуги подносили еду и питье. Палий сидел напротив Мазепы и Орлика. Общим вниманием за столом, как всегда, завладел Горленко.