Верность - Адриан Романовский

…Как всякая женщина, я хочу иметь свой дом, свою семью. Ты прости меня, Миша, но, по-моему, ты к этому не стремишься. Дом и семья у тебя будут очень и очень не скоро. Когда упрыгаешься, если уцелеешь.

Сейчас твое увлечение — борьба с людьми и со стихиями, в духе Джека Лондона. Помнишь, ты мне читал вслух «Белое безмолвие»? Еще лампа тогда потухла, керосин кончился, но ты дочитал при свете лучины. Помнишь? Как тогда всё казалось простым и ясным. И сам ты мне казался ожившим Джеком Лондоном…

А после кровавых апрельских дней я поняла, что для такой роли слаба. Я люблю чужих детей, но хочу наконец иметь и своих. Хочу их воспитывать в мирной обстановке, а не под выстрелы и крики. Короче говоря, я недавно познакомилась с иностранным инженером и дала согласие быть его женой. Он американец, но мать его русская. Ему уже за сорок, он вдов. Пять лет назад потерял жену в автомобильной катастрофе. В Лос-Анджелесе у него мать и семилетняя дочь.

Он звал меня ехать с ним немедленно, и я согласилась. Если можешь, прости.

Когда ты получишь письмо, я буду уже далеко. Очень бы хотела, чтобы ты написал мне хотя бы один-единственный раз через Нину Антоновну. Ей я пришлю свой новый адрес.

Твоя Наташа».

В конверт вложена фотография. Да, она совсем другая. Изящная светская дама в модном пальто. И она, и не она… И твоя, и не твоя… Беловеский был так расстроен, что не услышал шагов Нины Антоновны.

— Ну как, прочли, счастливый мореплаватель? Мишенька, глупый вы мальчишка! Рано вам ещё о женитьбе думать? Что вы могли бы ей дать? Вставайте же и пошли вниз. Там вы наберетесь ума у отца Андре и договоритесь о посещении Цикавейской обсерватории. Он там заведует тайфунами, которые вас так интересуют.

Комиссар подозревал, что Полговской ищет сообщников, и заметил ему, что тот слишком много внимания уделяет арестованным. Фельдшер ответил, что этого требует командир: если кто-нибудь из них заболеет, придется его сдать в береговой госпиталь, что крайне нежелательно. Почувствовав, что Полговской прав, Павловский избрал другой путь. На следующий день, когда фельдшер съехал на берег, он велел привести к себе Ходулина, заперся о ним в каюте и долго о чем-то беседовал.

При очередном медицинском осмотре, оставшись наедине с Ходулиным, Полговской спросил:

— Ну что? Простил вас комиссар?

— Какое там, Григорий Иванович! Всё спрашивает, кто да зачем научил меня напасть на китайского часового. «Зверобой» научил! А он не верит.

— Да, плохо… И мне дал нагоняй, что о вас забочусь. Злой он и не в меру подозрителен.

— Прямо не знаю, как мне быть, Григорий Иванович.

— Здесь, в Шанхае, комиссар не страшен. Всё решает командир. Пройдет три месяца, и командир вас освободит. А может быть, и раньше, если новый командир объявится.

— А кто, Григорий Иванович?

— Будто уж не знаете?

— Эти меня за старое к ногтю прижмут.

— Об этом не беспокойтесь. Если окажете небольшую услугу, сможете с хорошими деньгами сойти на берег и найти работу получше теперешней. Я вам помогу, у меня кое-какие связи в консульстве есть. Ну как?

— Оказать услугу — значит изменить? Об этом страшно даже подумать.

— Поначалу, юноша, обо всем страшно подумать. Но если призадуматься над вашим положением, тоже страшновато становится… Представьте, вернемся во Владивосток… Комиссар про вас напишет. Заберет вас Госполитохрана, и поминай как звали. А если не только кое-кто из офицеров, но и половина команды перестала бы поддерживать командира с комиссаром — тогда другое дело. Бескровный переворот, смена династий. Хэ, хэ, хэ. Подумайте об этом, юноша, на вынужденном досуге, — сказал в заключение Полговской, выпуская Ходулина из лазарета.

Через несколько дней после годовщины Красной Армии командир получил телеграмму от командующего Морскими Силами с поздравлением личному составу и распоряжением освободить от дисциплинарных взысканий всех моряков, совершивших проступки до 23 февраля 1922 года.

Совершенно неожиданно после обеда Ходулина отвели в каюту старшего офицера. Нифонтов стоя зачитал приказ об амнистии и объявил Ходулину, что он свободен. Сидевший на диване комиссар при этом сказал:

— Ну что ж, два месяца отсидел — и то хорошо. Теперь будешь умнее.

Не вполне ещё осознавший происшедшее, Ходулин пробормотал невнятное обещание и поспешил в кубрик. Все его поздравляли, жали руки.

Объявили увольнение. Когда сияющий Ходулин, переодетый в отпускную форму, получил разрешение ехать на берег и спустился в сампан, к трапу вышел одетый в штатское Полговской и уселся рядом с Ходулиным. На полпути к пристани Полговской спросил:

— Теперь простил вас комиссар?

— Амнистия, — уклончиво отвечал Ходулин.

Погуляв по Бэнду, он зашел в Сучоу-гарден. Запоздавшая весна ещё не вступила в свои права: деревья были голы, клумбы пусты. Дул прохладный ветер. О бутовый парапет тихо плескалась река. Бесконечная вереница парусных джонок лавировала против низового бриза, стремясь в широкую, как море, Янцзы. У пирсов Янцзы-пу шла погрузка большого светло-зеленого американского парохода. Гремели лебедки, свистели стивидоры, кричали грузчики.

Ходулин сел на скамейку, поеживаясь от вечернего холода. Возвращаться на корабль не хотелось. После двух месяцев карцера он ещё не надышался ветром свободы, не насмотрелся на ярко освещенные улицы, Гарденбридж, Бродвей, на огни реклам, на людей. Он вспомнил, как здесь, в этом садике, судьба столкнула его с комиссаром, сделала военным матросом, подчинила суровой, по его мнению, совсем не революционной дисциплине. А теперь ещё этот инцидент с часовым. Команда ему сочувствует, но командир, комиссар и офицеры продолжают смотреть косо. Эх, скорей бы вернуться домой и распрощаться с военной службой.

На соседней скамейке сидели два моряка в синей робе, по-видимому безработные. Вскоре к ним подошел третий, необыкновенно высокого роста. Он был весел, и с первых же его слов повеселели и товарищи.

— Эй, матрос! Что там думаешь? Пойдем с нами, выпьем по стакану! Кочегар угощает, сегодня расчет получил, — окликнул Ходулина высокий с заметным акцентом.

Увидев, что матрос колеблется, все трое подошли к нему.

— Ты тоже кочегар? Значит, товарищи! На коробку тебе ещё рано, пойдем с нами. Моряк моряку везде брат: и в Шанхае, и в Коломбо, и в Лондоне. Мы сейчас из Австралии, из Брисбэна, а пойдем в Ванкувер, в Канаду. Знаешь?

Ходулин решился. Вместе пошли на Бродвей, зашли в бар. Оглушительно барабанила пианола, смеялись девицы, замаскировавшие свой возраст и следы невзгод толстым слоем пудры. Все четверо уселись у стойки на высоких табуретах. Здесь хозяйничал толстый бармен-ирландец. Выпили сначала по стакану джина. Вспомнили Владивосток. За джином последовало брэнди, потом японское пиво. Высокий эстонец, со смешной фамилией Вальс, расплатился.

Когда Ходулин с новыми приятелями вышел на улицу, он почувствовал, что ещё может взять себя в руки, и заторопился на корабль. Распрощавшись с согласившимися наконец его отпустить эстонцами и пообещав свято хранить под всеми широтами традиции морского братства, он сел в трамвай. До Кианг-Нанского арсенала он доехал без приключений и почти всю дорогу дремал. Любезный кондуктор разбудил его и помог сойти на мостовую. Стало уже темно, выпитое сказывалось всё сильнее. Всё окружающее представлялось Ходулину в каком-то феерическом тумане. Свою ещё не угасшую волю он сосредоточил на управлении движениями тела, и походка его сделалась почти трезвой. Через открытые настежь ворота он прошел мимо равнодушных часовых. Штыки и серые куртки солдат заставили внимательно вглядываться в окружающее. Он шёл по той же, мощенной булыжником извилистой улочке. Вот и одноэтажные деревянные бараки с заклеенными промасленной бумагой оконными рамами: стекло слишком дорого для казарм пехотного полка. Вот и то роковое место. Но у калитки стоит теперь другой часовой, пожилой, худощавый, с настороженным взглядом. «У этого винтовки не вырвешь», — подумал Ходулин, проходя мимо.

Вот и пристань. Три доски на козлах с топкого, илистого берега к руслу реки. Здесь зачем-то похаживают четверо подозрительных молодцов. Поглядывают на Ходулина, переговариваются. Подошел машинист Лютиков с «Эривани».

— Кто это? Ваши? — спросил Ходулин, указав плечом на державшихся поодаль.

— Нет, не наши. Первый раз вижу.

— Чего они здесь топчутся?

— Кто их знает.

— А может, белогвардейские бандюги?

— Всё может быть, — отвечал Лютиков, поспешно садясь в шампуньку. Шампуньщик, сносно говоривший по-русски, рассказал, что этих людей он частенько видит на пристани. Околачиваются всю ночь, чего-то ждут и всё посматривают на стоящие на реке пароходы. Однажды за ними пришла белая моторка.