Венец - Сигрид Унсет

Лежа в теплой постели, она обняла плечи Кристин одной рукой и прижала молодую голову к своей груди. И вскоре услышала по ровному и тихому дыханию Кристин, что та заснула.

IV

Мороз все держался. По всему приходу в каждом хлеву жалобно мычала голодная, истощенная недоеданием скотина, страдавшая от холода. Но уже теперь люди сберегали корм, насколько только могли.

В этом году мало кто ездил на Рождество в гости друг к другу; все по большей части сидели дома, каждый в своем углу.

На Рождество мороз стал еще крепче – казалось, каждый новый день был холоднее миновавшего. Жители прихода не могли упомнить такой суровой зимы – и снегу-то больше не выпадало, даже в горах, а тот снег, что выпал ко дню святого Клемента, смерзся и стал твердым, как камень. Солнце сияло с ясного неба, день начал уже прибавляться. По ночам на севере над горными гребнями мерцали сполохи, раскидываясь на полнеба, но они не приносили перемены погоды; иной раз выдавался облачный день, выпадало немного сухого снега, но потом опять наступала ясная погода и с нею жестокий мороз. Логен глухо ворчал н шумел под сковавшими его ледяными сводами.

Кристин каждое утро казалось, что у нее уже больше не хватит сил, что ей не выдержать этого дня до конца. И у нее было такое чувство, что каждый день – поединок между нею и отцом. Как можно им относиться так друг к другу в такое время, когда каждое живое существо по всему приходу, будь то человек или животное, страдает под гнетом единого для всех испытания? Но когда наступал вечер, то оказывалось, что и этот день она выдержала до конца.

Нельзя сказать, чтобы отец был с нею неласков. Они никогда не говорили о том, что разделяло их, но Кристин чувствовала за всем тем, чего Лавранс не говорил, что он непоколебимо твердо решил стоять до конца в своем отказе.

Душа у нее болела, и Кристин страшно не хватало его дружбы. Ей причиняло такую жестокую боль сознание, как много других забот и горестей лежало тяжелым бременем на плечах отца, – а если бы между ними все было по-прежнему, то отец говорил бы с ней об этом. Правда, в Йорюндгорде было лучше, чем в большинстве других мест, но все-таки и у них каждый день и каждый час чувствовался неурожайный год. Прежде, бывало, Лавранс выходил в зимние дни во двор и объезжал своих молодых лошадей, но в этом году он осенью продал их всех на юг Норвегии. И дочери было грустно не слышать звуков его голоса во дворе, не видеть, как отец возится со стройными лохматыми двухлетками в игре, которую он так любил. Конечно, в усадьбе у них не было пусто ни в клетях, ни в амбарах, ни в закромах после прошлогоднего урожая, но зато в Йорюндгорд приходило с просьбами о помощи много народу – купить или просто выпросить – и никто не уходил с пустыми руками.

Однажды поздно вечером к ним пришел на лыжах какой-то рослый старик, одетый в меха. Лавранс беседовал с ним во дворе, а Халвдан вынес ему поесть в старую горницу. Никто из домашних, видевших его, не знал, кто это такой, – пожалуй, это был один из тех, кто скрывается в горах; быть может, Лавранс встречался с ним там. Но отец ничего не рассказывал об этом посещении, молчал и Халвдан.

Но как-то вечером пришел человек, с которым Лавранс, сын Бьёргюльфа, был не в ладах в течение многих лет. Лавранс прошел с ним в амбар. Вернувшись в горницу, он сказал:

– Все то и дело просят у меня помощи. Но здесь, в моем собственном доме, вы все против меня. И ты тоже, жена! – сердито сказал он Рагнфрид.

Тогда мать, вспыхнув, бросила Кристин:

– Слышишь, что твой отец говорит мне? Но я не против тебя, Лавранс. Ведь и ты тоже знаешь, Кристин, что произошло поздней осенью на юге, в Руалстаде, когда он спускался вниз по долине еще с одним блудником, своим родственником из Хэугa, – она лишила себя жизни, несчастная женщина, которую он соблазнил и разлучил со всеми ее родными!

Жестко и сурово ответила Кристин:

– Я вижу, что вы столь же осуждаете его за те годы, когда он старался освободиться от греха, как и за те, когда он жил во грехе!

– Иисус, Мария! – взмолилась Рагнфрид, всплеснув руками. – Что с тобой сталось? Неужели даже это не заставляет тебя переменить свое решение?

– Нет, – сказала Кристин, – я не переменила решения.

Тут Лавранс поднял на нее взгляд со скамьи, на которой он сидел около Ульвхильд.

– Я тоже, Кристин, – глухо сказал он.

Но в глубине души Кристин знала, что до некоторой степени она переменила – если не решение, то взгляд на вещи. Она получила известие о том, как прошла эта страшная поездка. Все сошло легче, чем можно было ожидать. Ножевая рана, полученная Эрлендом в грудь, разболелась, – от того ли, что его прохватило морозом, или от чего другого; но только Эрленду пришлось пролежать некоторое время больным в странноприимном доме в Руалстаде. Бьёрн ухаживал там за ним в эти дни. Но то, что Эрленд был ранен, легче объяснило все остальное, и рассказу о происшедшем поверили. Когда Эрленд смог поехать дальше, он повез мертвую Элину в гробу до самого Осло. Там он с помощью отца Иона получил разрешение купить для тела Элины место на кладбище разрушенной церкви святого Никулауса, а потом исповедался у самого епископа в Осло, который наложил на него епитимью – ехать в Шверин к "святой крови"[55]. Сейчас Эрленда уже не было в Норвегии.

Кристин же не могла пойти на богомолье ни в какие края, чтобы получить отпущение грехов. На ее долю выпало сидеть дома, ждать и думать, стараясь выдержать в борьбе с родителями. Какой-то странный, по-зимнему холодный свет пролился теперь на все ее воспоминания о встречах с Эрлендом. Она думала о его безудержности в любви и в горе, и у нее родилась мысль, что если бы она тоже могла примешать все события в жизни так же горячо к сердцу и так же очертя голову действовать, то, может быть, впоследствии все это казалось бы ей менее значительным и было бы не так тяжело. Случалось, она думала – быть может, Эрленд откажется от нее! Ей казалось, что у нее всегда был какой-то страх перед тем, что если борьба станет слишком трудной для них, то Эрленд откажется от нее. Но она не хотела отступиться от него, пока он сам не освободит ее от всех клятв и обещаний.

Так проходила зима. И Кристин не могла уже больше обманывать себя и должна была признать, что теперь для них всех надвигается самое жестокое испытание, потому что Ульвхильд недолго уже осталось жить. И, горько скорбя о сестре, она с ужасом видела, что ее собственная душа действительно совращена и источена грехом. Потому что, видя умирающего ребенка и несказанное горе родителей, она все-таки думала об одном: "Если Ульвхильд умрет, то как я смогу тогда по-прежнему глядеть на отца и не броситься перед ним на колени, не признаться ему во всем и не попросить его простить меня и поступить со мною как он хочет?.."

Давно уже наступил пост. Люди резали мелкий скот, который раньше надеялись было спасти. Иначе скотина все равно бы пала. А само население болело от рыбной пищи с редкой добавкой скверной мучной. Отец Эйрик разрешил всему приходу пить молоко во время поста. Но мало у кого нашлась хоть капля молока!

Ульвхильд лежала в постели. Она одна лежала в кровати сестер, и каждую ночь кто-нибудь бодрствовал около нее. Случалось, что отец и Кристин сидели около больной вдвоем. В одну из таких ночей Лавранс сказал дочери:

– Помнишь, что отец Эдвин сказал о судьбе Ульвхильд? Я тогда уже подумал, что, может быть, он подразумевал именно это! Но тогда я отогнал от себя эту мысль.

В такие ночи Лавранс иногда рассказывал то об одном, то о другом. Кристин сидела, бледная от отчаяния, понимая, что за всеми этими словами отца скрывается безмолвная мольба.

Раз как-то Лавранс ушел с Колбейном из дому, чтобы проведать медвежью берлогу в поросших лесом горах к северу от усадьбы. Они вернулись домой с медведицей в санях, а у Лавранса за пазухой сидел живой медвежонок. Он показал его Ульвхильд, и это немного позабавило ее. Но Рагнфрид сказала, что теперь не время заводить такого зверя; что, собственно, Лавранс собирается с ним делать?

– Я хочу выкормить его, а потом привяжу у терема дочерей, – сказал Лавранс с жестким смехом.

Но трудно было доставать для медвежонка цельное молоко, которым его надо было поить, и поэтому Лавранс убил его через несколько дней.

Солнце припекало уже так сильно, что в полдень иногда начинало капать с крыш. Синицы цеплялись за бревенчатые стены, лазили по освещенной солнцем стороне и звонко долбили но дереву клювами, отыскивая спящих в пазах между бревнами мух. На окрестных полях сверкал твердый и блестящий, как серебро, снег.

Наконец однажды вечером тучи стали заволакивать месяц. Утром жители Йорюндгорда проснулись и увидели густой снегопад, сквозь который ничего нельзя было разглядеть.

В этот день все поняли, что Ульвхильд умирает.

Все домочадцы собрались, пришел и отец Эйрик. В горнице горело много свечей. Ранним вечером Ульвхильд тихо и спокойно угасла в объятиях матери.