Сталинград - Энтони Бивор

Однако одному известному человеку очень хотелось в те дни побывать на правом берегу. Речь идет о Дмитрии Мануильском, ветеране Коминтерна, когда-то отвечавшем за связи с Германией. В октябре 1923 года, незадолго до смерти Ленина, Мануильский вместе с Карлом Радеком пытался организовать вторую германскую революцию. Впоследствии Мануильский работал на Украине, и на нем в значительной степени лежит вина за голод, устроенный там советским режимом в 1933 году. У этого человека был особый интерес, который стал ясен позднее, однако Чуйков категорически запретил Мануильскому появляться в расположении своих частей.

В Берлине между тем Геббельс никак не мог решить, что делать: объявлять о падении Сталинграда или еще немного выждать. 19 октября министр пропаганды приказал вызвать из этого проклятого города всех кавалеров Рыцарского креста, чтобы они встретились с журналистами. Надо было избежать разговоров о том, что немецкая армия слишком медленно продвигается вперед, и Геббельс решил напомнить народу, какой огромный путь она прошла за 16 месяцев войны на востоке. В городах Германии установили знаки с указанием, сколько километров от данного населенного пункта до Сталинграда. Три дня спустя Геббельс приказал избегать упоминания таких названий, как «Красный Октябрь» и «Баррикады», чтобы никоим образом не воодушевлять «зараженные коммунизмом круги».[456]

Ожесточенные сражения шли не только в северном промышленном районе Сталинграда. Одновременно продолжались бои в центральных кварталах города, с атаками и контратаками и схватками за каждый дом. Одним из самых известных эпизодов Сталинградской битвы стала оборона дома Павлова, продолжавшаяся 58 дней.

В конце сентября взвод 42-го гвардейского полка захватил четырехэтажное здание, фасадом выходящее на площадь, примерно в 300 метрах от высокого берега реки. После того как командир взвода лейтенант Афанасьев получил ранение, командование принял сержант Яков Павлов. В подвале солдаты обнаружили нескольких мирных жителей, укрывавшихся там от бомбежки. Эти люди оставались в доме на протяжении всей его обороны. Одна из женщин, Мария Ульянова, принимала активное участие в боевых действиях. Люди Павлова разломали стены подвала, чтобы обеспечить себе безопасное сообщение внутри дома, и пробили отверстия во внешних стенах, устроив таким образом огневые точки для пулеметов и противотанковых ружей. При появлении немецких танков солдаты Павлова рассредоточивались, укрываясь в подвале, или бежали на верхние этажи – оттуда они расстреливали машины со свастикой на бортах в упор, а танкисты, которые не могли поднять башенные орудия на такой угол возвышения, были лишены возможности вести ответный огонь. Впоследствии Чуйков неоднократно говорил, что павловцы уничтожили больше вражеских солдат, чем немецкая армия потеряла при взятии Парижа. (Яков Павлов, удостоенный звания Героя Советского Союза, впоследствии постригся в монахи и принял имя Кирилл. Он стал архимандритом в Троице-Сергиевой лавре под Москвой. Верующие его очень любили, хотя о его подвигах в Сталинграде ничего не знали. Сейчас он уже очень стар и слаб здоровьем.[457])

Еще одна история, скорее краткий эпизод, ставший известным благодаря письмам, связана с лейтенантом Чарносовым, корректировщиком огня 384-го артиллерийского полка. Наблюдательный пункт Чарносова находился на крыше поврежденного снарядами здания. Оттуда он направлял огонь батарей. В своем последнем письме жене лейтенант написал: «Здравствуй, Шура! Шлю привет нашим двум птенчикам, Славику и Лидусе. Я был дважды ранен, но это просто царапины, и я по-прежнему могу руководить огнем наших орудий. В городе нашего любимого вождя, в городе Сталина, идут тяжелые бои. Днем я мщу за свой любимый родной Смоленск, а ночью спускаюсь в подвал, где мне на колени садятся двое ребятишек. Своими русыми волосами они напоминают мне Славика и Лиду».[458] На теле убитого лейтенанта было найдено и письмо от жены. «Я очень счастлива, что ты воюешь так хорошо, – писала она, – и что тебя наградили медалью. Сражайся до последней капли крови и не сдавайся в плен. Помни, что лагерь страшнее смерти».

Содержание посланий с фронта и на фронт типично для того исторического периода. Наверное, они искренние, но, подобно многим другим, позволяют узнать лишь часть правды. Когда боец в окопе или тускло освещенном подвале садился писать домой, перед ним вставала нелегкая задача. Один-единственный листочек, который потом красноармеец сложит треугольником наподобие бумажного кораблика – никаких конвертов не было, – казался слишком большим и в то же время слишком маленьким, чтобы все рассказать и обо всем спросить. В итоге письмо чаще всего было посвящено трем темам: приветствию семье, короткому сообщению о себе («у меня все хорошо – я жив и здоров»)[459] и обстановке на фронте («мы постоянно уничтожаем живую силу и технику врага. Днем и ночью не оставляем его в покое»).[460] Бойцы Красной армии, сражавшиеся в Сталинграде, знали, что к этому городу приковано внимание всей страны, но и то, что их письма будут внимательно читать военные цензоры, они тоже помнили.

Даже когда боец пытался на несколько часов забыть ужасы боев, обращаясь к своей жене или возлюбленной, война все равно оставалась с ним. Один солдат писал: «Мария, надеюсь, ты не забыла наш последний вечер. Потому что сейчас, минута в минуту, ровно год с тех пор, как мы расстались. Мне было очень трудно проститься с тобой. Очень печально, но мы должны были расстаться. Так приказала Родина. Мы выполняем ее приказ. Родина требует, чтобы те, кто защищает этот город, стояли до конца. И мы это сделаем».[461]

Судя по всему, для большинства русских солдат эта война действительно стала Великой Отечественной. Можно предположить, что цензуры они боялись больше, чем врагов, не исключено, что большевистская пропаганда оказалась эффективнее, чем нацистская, но слова о готовности пожертвовать своей жизнью за Родину воспринимаются как нечто большее, чем просто идеологический штамп. Они действительно были готовы защищать свою землю и своих родных до последней капли крови. «Может быть, меня осудят, – писал лейтенант Красной армии своей невесте, – если прочтут это письмо и узнают, что я воюю за тебя. Но я не могу отделить, где кончаешься ты и начинается Родина. Для меня ты и она – одно и то же».[462]

Очень показателен сравнительный анализ писем домой, написанных офицерами и солдатами обеих противоборствующих сторон. В посланиях многих немцев, находившихся в то время в Сталинграде, стали появляться новые ноты – боль прозрения, неприятие того, что происходит. Неужели это та самая война, которую они так успешно и победоносно начали совсем недавно? «Я часто спрашиваю себя, – писал жене один немецкий лейтенант, – ради чего все эти страдания. Неужели человечество сошло с ума? Это страшное время навсегда оставит след в душе многих из нас».[463] И, несмотря на заверения ведомства Геббельса о близкой победе, многие женщины Германии чувствовали, что до нее еще очень далеко. «Меня не покидает тревога. Я знаю, что ты постоянно в боях. Я всегда буду верна тебе. Моя жизнь принадлежит тебе и нашему миру».[464]

Наряду с этим в Красной армии было немало солдат, которые или забыли о том, что их письма подвергаются цензуре, или пребывали в таком состоянии, что им уже было все равно. Многие жаловались на то, что недоедают. «Тетя Люба, – писал домой молодой красноармеец, – пожалуйста, пришлите мне что-нибудь из продуктов. Мне стыдно просить вас, но заставляет голод».[465] Одни признавались родным в том, что вынуждены собирать объедки, другие писали, что солдаты болеют из-за плохой еды и антисанитарии. Боец, страдавший дизентерией, предрекал: «Если так будет продолжаться и дальше, не избежать эпидемии. У нас также есть вши, главный источник болезни». Вскоре его пророчество сбылось. В госпитале № 4169 пришлось срочно изолировать солдат, заболевших тифом. Врачи решили, что раненые заразились от местных жителей по дороге в госпиталь.[466]

Пораженческие настроения не были единичными. Политработников, подозрительность которых скорее напоминала паранойю, обеспокоили результаты проверки писем, проводимой органами НКВД. «В одной только 62-й армии за первую половину октября военная тайна разглашалась в 12 747 письмах, – докладывало в Москву политуправление фронта. – В некоторых письмах содержатся явные антисоветские заявления, восхваление фашистской армии и неверие в победу Красной армии».[467] Приводились выдержки из нескольких писем. «Сотни, если не тысячи людей погибают каждый день, – писал один красноармеец своей жене. – Все так тяжело, что я не вижу выхода. Можно считать, Сталинград уже сдали». Большинство гражданского населения России в тылу жило впроголодь – люди варили похлебку из крапивы и лебеды, но и на фронте продовольствия не хватало. Солдат 245-го стрелкового полка писал своим родным: «У вас, должно быть, кричат, что все должно быть для фронта, но у нас нет ничего. Еда отвратительная, и ее мало. Все, что говорят, неправда». Любая откровенность в письмах могла стать роковой. Лейтенант, написавший, что немецкие самолеты очень хорошие, «…наши зенитчики сбивают только единицы», тут же был объявлен предателем.