Ангел света - Джойс Оутс

— Мы должны застать их вместе в постели, — говорит Кирстен, ударяя кулаком по ладони. — «Я ставлю на карту мою жизнь».

— Нет, прошу тебя, только не цитируй Джона Брауна, — взывает к ней Оуэн, поднимая вверх руки, — мне неприятно думать, что я унаследовал что-то от него.

— Тебе вообще неприятно думать, что ты что-то от кого — то унаследовал, — говорит Кирстен.

— Это еще что значит?

— Ты прекрасно знаешь, что это значит.

— Что же?

— Ты знаешь, толстячок.

Просто поразительно, какие вдруг всколыхнулись в них чувства — они снова стали детьми: Оуэну — тринадцать, Кирстен — десять; Оуэну — десять, Кирстен — семь; они дразнят друг друга, подтрунивают, строят рожи, дрожат от ярости — так бы и разорвали друг друга на куски, если б могли, измолотили бы кулаками, испинали бы, истоптали, убили. Это происходит так внезапно — включили рубильник, нажали на кнопку. Сестра и брат. Детство. Толкаясь, одновременно протискиваться в дверь, ткнуть в бок локтем на лестнице, высунуть язык, прошептать: «задница», «подлиза», «дерьмо» — прямо при маме и при папе. Сердце у Оуэна, словно сжатый кулак, отчаянно стучит. На лбу Кирстен подрагивает тоненькая голубая жилка.

— Нет, не надо этому поддаваться, нельзя так себя распускать, — тихо произносит Оуэн: ему ведь двадцать один, в конце-то концов. И Кирстен, естественно, соглашается: им надо обсудить важные вещи. Очень важные.

Но перемирие между ними, состояние покоя — всегда ненадолго. Кирстен начнет попрекать его тем, что он трус — все выискивает какие-то трудности! — а Оуэн начнет попрекать ее тем, что она грубит его соседям по общежитию, когда они подходят к телефону и говорят (в большинстве случаев правду), что его нет на месте.

— Ты только привлекаешь к себе внимание, когда вот так орешь и обзываешься, — говорит Оуэн. — Никогда больше не смей этого делать.

— Делать — что?

— Распускать язык. Обзывать меня при других. Ты что же, не понимаешь, что все они станут свидетелями?

— Еще чего — свидетелями!

— После, — говорит Оуэн, и голос его слегка дрожит, — ну, ты понимаешь… ты понимаешь, что я имею в виду.

— Никаких «после» не будет, ни у одного из нас не хватит храбрости, — буркает Кирстен.

— После… если что-то произойдет с ней… ты понимаешь, кого я имею в виду… с ней и с ним… полиция станет расспрашивать — станет расспрашивать про нас с тобой, можешь не сомневаться, — говорит Оуэн. — И мои соседи по общежитию… я, право, не знаю, что они скажут. Я не доверяю этим мерзавцам.

— А я не доверяю Ханне, — поджав губы, говорит Кирстен. — Потому-то я ей ничего и не рассказываю.

— Я тоже ничего не рассказываю моим соседям по общежитию, — говорит Оуэн. — Речь идет о тебе, детка. О тебе и твоей истерии. В тот раз, когда ты позвонила мне в прошлом месяце, а меня не оказалось на месте и…

— Я же звонила раза четыре или пять, — говорит Кирстен. — Ты боялся подойти к телефону. Не хотел подходить… прятался.

— Ни черта!

— Прятался, — говорит Кирстен, надув, точно восьмилетняя девчонка, щеки, торжествуя в своей злобе, — не отзвонил мне, ты именно то, как я тебя назвала, — чертов трус, надутый лицемер, задница…

— Прекрати! — в ожесточении вырывается у Оуэна. И, подавив волнение, он спрашивает: — Что же между вами все-таки произошло?.. Ты что-то помалкиваешь на этот счет.

— Я все тебе рассказала, — говорит Кирстен, глядя прямо ему в лицо. — Мы встретились в парке, походили вокруг пруда, где лодки, вид у него — ух, мерзавец! — был очень виноватый, и под конец он все подтвердил. Наша мамочка и Ник — они вместе, причем уже давно, и все об этом знали, кроме папы, что меня не удивило. Я хочу сказать — я же знала. Все в Вашингтоне знали.

— А ты не спросила его… понимаешь?., сам он с мамой никогда не был…

— То есть спали ли они, — ровным тоном произносит Кирстен, — да, спросила, хотя и не в таких выражениях, и ты можешь представить себе, что он сказал, — ты же знаешь Ди Пьеро…

— Я, собственно, его совсем не знаю, — говорит Оуэн. — Это ты его знаешь.

— Я его не знаю, он просто мамочкин приятель, — говорит Кирстен.

— У них тоже, конечно, был роман, по-моему, это абсолютно ясно, — говорит Оуэн. — Он вечно болтался в доме. Собственно, даже ночевал. Ведь стоило Мори уехать по делам из города… как начиналось нескончаемое веселье… они заполняли дом точно тараканы… и самый ужасный был генерал Кемп… ну точно сама Смерть входила в гостиную!..

— У него рак горла, — говорит Кирстен.

— Откуда ты знаешь?

— Мамочка сообщила, в письме. Она ведь по-прежнему мне пишет. На своей надушенной бумаге. Сейчас она разоряется по поводу тебя, ей кажется, что ты тоже против нее настроился… ей становится страшновато. Я хочу сказать, она, видно, знает. Видно, знает, что мы чувствуем.

— О нет, нет, нет. — Оуэн со свистом пропускает воздух сквозь зубы. — О нет, она не знает.

— Так или иначе, у него рак горла, была операция, и ему удалили голосовые связки, — говорит Кирстен. — Больше он уже не сможет говорить.

— Бедный старый развратник.

— Да черт с ним, плевать мне на него, плевать на них на всех, — хихикнув, говорит Кирстен. Глаза ее расширились, горят. На виске пульсирует хорошенькая голубая жилка. — А у тебя бывает так, Оуэн, чтоб тебе было наплевать?.. Я хочу сказать — на кого-то, на что-то…

— На него мне не наплевать, — сухо произносит Оуэн.

Кирстен снова надувает щеки. Глаза ее блестят, из них текут слезы.

— Конечно, — быстро, тихо произносит она. — На него — нет.

— Мне не наплевать, как с ним обошлись, как его выжали и выбросили на помойку, — говорит Оуэн.

— Конечно, конечно, — говорит Кирстен, раскачиваясь из стороны в сторону. — Я не это имела в виду. Я забыла.

— Ночью я читал Блейка… и знаешь, как все сходится?., я хочу сказать, Бог ты мой!., все… это была книга в бумажной обложке, которой я пользовался на втором курсе — я подошел к книжному шкафу и раскрыл ее… я не мог спать… какой-то идиот через коридор гонял рок-музыку… а я подошел к полке и раскрыл книжку и сказал себе: то, что я прочту сейчас, будет что-то значить… будет значить что-то очень важное… и вот я раскрыл книжку, малыш, и угадай, что прочел — я раскрыл ее на «Свадьбе Неба и Ада», где Блейк говорит: «Не дано мертвецу отомстить за увечья».

— О Господи, — вырывается у Кирстен, и она резко втягивает в себя воздух. С минуту она в упор смотрит на Оуэна; она не на наркотиках, даже не на взводе: глаза ясные. Затем взгляд затуманивается, теряет фокус. — «Не дано мертвецу отомстить за увечья». Что это значит?

— Мне приходят в голову по крайней мере два значения, — говорит Оуэн. Ему приятно, что его слова произвели такое впечатление на сестру. — Но одно из них не очень утешительное.

— «Не дано мертвецу отомстить за увечья», — медленно произносит Кирстен.

— Все мы любим Блейка, — говорит Оуэн, — у него мы находим такие тонкие, умные, незабываемые изречения… «Тот, кто лишь жаждет, но не свершает, рождает чуму». Хорошо, верно? «Лучше убить дитя в колыбели, чем томиться несвершенными желаниями».

— «Задушить», по-моему!

— Что?

— «Лучше задушить дитя…»

— А я как сказал?

— Ты сказал — убить.

— «Лучше убить дитя в колыбели, чем…»

— Нет, по-моему, — «задушить».

— «Задушить», «убить» — какого черта, перестань меня перебивать, — говорит Оуэн, внезапно рассвирепев. — Не можешь не высунуться со своим грошовым мнением, да? Пищишь за столом, в машине — только бы привлечь папочкино внимание… и ведь в большинстве случаев несешь чепуху…

— Оуэн, ради Бога, — произносит Кирстен тоном «разумной школьницы», который всегда так бесит его, — извини. Послушай, я же извинилась. Давай не будем ссориться — у нас не так много времени.

— «Телегой и плугом пройдите по костям мертвецов», — говорит Оуэн. — Нравится тебе такое? Нравится?

— Нет.

— Но именно это они и сделали. С ним. Пытаются сделать.

— Думаешь, они поженятся? Я хочу сказать… когда пройдет достаточно времени…

— Откуда мне знать, что они станут делать? Они ведь не поверяют мне своих мыслей, — говорит Оуэн. — А вот еще… я просто глазам не поверил, когда это прочел в той книжке… все вдруг высветилось, словно при вспышке молнии!.. Вот: «То, что ныне делом доказано, когда-то лишь мнилось».

— Ох. Вот это мне нравится, — говорит Кирстен. — Это мне нравится.

— «То, что ныне делом доказано…»

— «…когда-то лишь мнилось».

— Да, — говорит Оуэн, — когда-нибудь мы сможем так сказать. После. Когда все будет позади. Когда они оба будут мертвы.