Скитания - Юрий Витальевич Мамлеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот Свет и там моя Родина, — были её последние слова, но никто из окружающих её не понял их значения…
Американские рассказы
Чарли
Было лето. Солнце на пустом небе светило, как раскалённая печка в аду. Нью-Йорк — низкий, приземистый, особенно по сравнению с бесконечным небом над ним, — задыхался, но каменные громады — непомерно большие, если смотреть на них вблизи, — были ко всему безразличны. Они застыли на жаре, как истуканы, лишённые тайного смысла.
Огромное каменное кладбище загромоздило пространство на берегу пролива Гудзона против небоскрёбов Манхэттена, надгробия походили на маленькие небоскрёбы; такие же монотонно тупые, с улочками между ними, непробиваемые… они теснили друг друга, словно им не было места.
Место действительно стоило очень дорого.
Рядом прорезалось шоссе, громыхали машины, но ни живые люди, ни мёртвые почти не слышали этот грохот, оглушённые своей жизнью и небытием… По ту сторону шоссе и города мёртвых громоздился город живых, уже не Манхэттен — а другой: скопище кирпичных двух-трёхэтажных безобразных домиков, напоминающих в целом прочный муравейник.
…Почти над всеми каменными надгробиями возвышались такие же тяжёлые кресты, похожие почему-то на молотки. Редкие изваяния ангелов у могил были на редкость стандартны и безличны.
Крэк вылез из ямы около одной такой могилы. Нет, он был живой и не похоронен ещё. Просто Крэк, ничего не понимая, любил жить около камней. Кладбище напоминало ему Манхэттен, но в Манхэттене могли убить, а на кладбище — реже. Поэтому Крэк очень любил его.
Был он толстоватый мужчина средних лет, в потёртом грязном чёрном костюме и с редкими волосами на голове. Юрковато оглянувшись, он направил свой путь туда — в бездну домишек за кладбищем. Скоро он очутился на улице…
Озираясь на подозрительных людей, он пошёл в местный бар, неотличимый от домов-коробочек на улице.
— How are you? — спросил он.
— How are you? — ответили ему.
Потом он просидел молча полтора часа за двумя стаканами пива. Молчали и все остальные, рассевшиеся на длинных стульях вокруг стойки бармена. Только орал телевизор в углу: кого-то резали.
Через полтора часа первая более или менее спокойная мысль вошла в голову Крэка: «А ведь скоро я буду хохотать».
С хохотом у Крэка было связано самопознание
Он знал, что всё у него началось с хохота и без хохота он бы вообще ничего не значил.
Что бы он делал после своего краха и безработицы, а потом больницы, если бы не мог хохотать? Хохот пришёл как избавление во тьме, но главное было то, что, хохоча, он провидел то, что недоступно ординарному уму (в этом был весь секрет и весь плюс). Лучше же всего он провидел собственную смерть. Когда приступ хохота только начинался, он обычно сразу видел собственные похороны, со всеми деталями, отмечая фирму, которая его хоронила, и сколько собак шло за гробом. Тогда он начинал ещё сильнее хохотать, как будто в хохоте было освобождение.
— Что ты хохочешь, дерьмо? — спрашивали его порой окружающие.
И он частенько отвечал:
— Я хохочу, потому что я — не дерьмо, а труп. Вот почему я хохочу.
И инфантильные любопытные разбегались от него.
Но он останавливал некоторых из них, рассказывая о своём пророчестве и о пышном гробе, в котором его похоронят. Он хотел возбудить у людей зависть.
Однажды Крэк, хохоча целый день, носился, как будто он был странным, но деловым человеком, по Манхэттену, плюясь и стараясь найти того, кто бы выслушал его. Дважды на него наставляли нож, но потом отпускали — не потому, что с него нечего было взять (взять было, конечно, нечего), а потому, что он хохотал.
Что же, в конце концов, видел Крэк во время хохота? Нередко в первой половине приступа точно сияние образовывалось в его мозгу, и тогда он начинал бормотать сквозь хохот, издавая бессмысленные звуки (он давно подозревал, что владеет ангельским языком, — заметим, что Крэк отнюдь не был чужд теологии). Потом в этом сиянии он прозревал собственные похороны. И картина была всегда одна и та же, правда не совсем ординарная.
…Крэк, призадумавшись в этом вонючем баре около кладбища, ещё раз вспомнил, заглянув в телевизор, обстоятельства своих будущих похорон. Он, как и все его современники, обожал статистику. Факты, факты прежде всего! Сначала факты! Вернее, сначала деньги, потом факты, а затем уж Бог. Вот и вся великая триада.
Но и в этом случае, как всегда, самая главная сложность — и это мучило его — заключалась в деньгах. На какие деньги он будет так помпезно похоронен? Но в видении об этом не было и намёка. Напрасно он потом перечитывал Библию, копаясь в её деталях, чтоб разрешить мучивший его вопрос. Никакие интерпретации, включая фундаменталистские, ему не помогли. Деньги были непроницаемы, недоступны даже путём таких толкований. Главная тайна его похорон и, следовательно, тайна смерти, оставалась неразгаданной: на какие средства его похоронят?
Ведь после потери работы он стал гол и одинок, существуя чёрт знает как и на что, а тем не менее в пророчестве похоронили его довольно шикарно. В общем, картина была такова. Он лежал аккуратный, где положено, готовый исчезнуть под землёй, а рядом стоял человек и три собаки. Потом подъехал огромный бульдозер и тут же около гроба стал рыть яму. Вырыл её молниеносно, по-научному, и гроб моментально уложили в яму и закопали. Всё это отняло минут семь, не больше. А человека и собак потом как сдунуло.
Впрочем, это были нормальные похороны — он нередко видел полуподобное. Правда, гробы провожали не собаки, а родственники, но они молниеносно тут же исчезали: все были занятые, дорожили временем, а процедура почти полностью автоматизирована. Зато гроб у него — в прозрении — оказался очень дорогим. В таких богатых гробах могли хоронить только сильных мира сего. Не исключено, что в нём налажен был кондиционированный воздух, — но ему, видимо, только так казалось, и Крэк не считал это фактом.
При его теперешнем финансовом состоянии нечего было и думать о кондиционере в гробу.
Тайна оставалась тайной, и Крэк обычно продолжал хохотать, даже после полного исчезновения видения. Не раз его били за этот смех.
И вот теперь в этом баре он чувствовал, что скоро опять будет хохотать, — а уж с
