Первое правило королевы - Татьяна Устинова

Я могу спасти только сама себя. Если у меня получится. Если мне не изменит мое необыкновенное везение. Если я все правильно рассчитаю, но ведь я могу рассчитать и неправильно. И что тогда?..

Впрочем, совершенно очевидно — что.

Она прищурилась — в зеркале к ней подходил Ястребов, один в пустом коридоре, похожем на коридор, ведущий к райским чертогам. Говорят, у каждого свой рай.

Инне хотелось, чтобы в ее раю вместо тропических растений, белых роялей и драгоценных камней были ледяная горка, горячий чай с лимоном, золотистые пироги, смешная кудлатая собака, пара кошек, теплый плед, огонь в камине, лиственничные стены, новогодняя елка в огоньках, коробки под ней в бантах и лентах, метель, трущаяся о дом, как медведица, белобрысый мальчишка, читающий на ковре растрепанную книжку — рядом красное надкушенное яблоко! — и этот мужчина, что подходит сейчас из глубины стекла. Нереальный, потому что он существует только там, внутри. Здесь, снаружи, кто-то совсем другой.

— Привет.

— Привет.

— Ты заблудилась?

— Нет. У меня голова немного закружилась. Наверное, от этого дурацкого лифта.

— Что случилось?

Она оторвалась от того, который был в зеркале, и посмотрела на того, который стоял у нее за спиной.

— Ничего.

— Не ври, — сказал он устало. — Я же вижу.

— Мне нужно с тобой поговорить.

Он мазнул взглядом по папкам и опять уставился ей в лицо.

— О делах?..

Где-то близко играли в бильярд, слышались негромкие приятные удары костяных шаров, и восклицания, и быстрая английская речь.

— О жизни и смерти.

Ястребов нисколько не удивился.

— Вот так сразу, о жизни и смерти? — уточнил он насмешливо. — Ну, хорошо.

Он вытащил у нее из-под мышки папки и за руку, как девочку, повел за собой.

— Только сначала я должна почитать, — выпалила она ему в спину, как только дверь за ними захлопнулась. — Недолго.

— Это? — Он кинул папки на роскошный письменный стол.

— Да.

— А что здесь?

— Я сама пока не знаю.

— А где ты это взяла?

— Украла, — хладнокровно заявила Инна. — Из одной скверной квартирки на улице Чернышевского. Дай мне чаю. Или здесь дают только «Наполеон» восемьдесят второго года?

— Здесь дают даже первач, если кому надо, — пробормотал он. — А поесть? Хочешь?

От его тона заботливого мужа она вдруг почувствовала, что устала, ужасно устала, так, что сейчас заплачет от того, что у нее нет больше сил, от боли в разбитой коленке, от звука выстрелов, который словно сам по себе возникал в голове, снова и снова, и она — сильная женщина! — ничего не могла с этим поделать!

Осталось совсем немного. Она справится. Она всегда со всем справлялась — в одиночку. С тех пор как ей исполнилось восемь лет.

— Мне чаю, и больше ничего не нужно. Где я могу… сесть?

— Где угодно. Или тебе нужно уединение?..

— Хотелось бы.

— Тогда в кабинете.

Он даже дверь за ней закрыл — вот какой деликатный политический противник ей попался!

Она рассеянно огляделась и по своему обыкновению не замечать того, что ее не интересовало, не заметила ни богатых стен, ни лепных потолков, ни бронзовых штучек — только громадный письменный стол, а на нем бумажные горы, реки и берега.

Он не стал ничего убирать. Потому что доверяет? Или потому, что не принимает ее всерьез? Или потому, что знает — Инны Селиверстовой больше нет и то, что она дышит, ходит, смотрит, на самом деле ничего не значит?!

Она не стала устраиваться за столом. Она села на пол и проворно развязала свои папки. Их было всего три — четвертую она уронила на пол в той самой кухне, — и две из них были заполнены газетами. Инна вытряхнула их и быстро просмотрела. Она их уже ненавидела, эти проклятые газеты, с которых все началось!

Эти были другими и от тех почти ничем не отличались. Очевидно, Захар Юшин, бывший психический санитар, собирал все, о чем успел написать. В каждой газете были все те же инициалы — «ЗГ», в разнообразных вариантах, то Зинаида Громова, то Зейнара Гулина, то еще кто-то, она так и не запомнила этого, последнего имени.

Она быстро их просмотрела, отметив про себя, что журналистом Зинаида — Зейнара — Захар был (или были?) плоховатым. Материалы все больше посредственные, все больше ни о чем. Ни собственного стиля, ни какого-то там неподражаемого слога, ничего такого. Впрочем, не это важно.

В последней, самой худой папке были бумаги. Серые, заскорузлые, скучные канцелярские бумаги. Медицинская справка. Свидетельство участкового. Свидетельство о смерти. Еще одно. Копия свидетельства о рождении. Больше ничего.

Инна заглянула под картонный клапан. Нет, больше ничего нет. Однако и этого было достаточно.

Она посидела немного, потом разложила справки вокруг себя на ковре и опять внимательно прочитала каждую.

«ЗГ». Захар Юшин. Почему все-таки Юшин, если псевдоним на «Г»?

Глеб Звоницкий, в кабинете которого осталась губернаторская дочь, и это она, Инна, своими руками отдала ему Катю, велела стеречь.

Геннадий Зосимов, муж, желающий получить квартиру.

Осип сказал, что водители толкуют о том, что дочь помешанная и что это она убила мать. Очень удобно.

— Бог троицу любит, — вслух сказала Инна. Ястребов негромко произнес за дверью:

— Принесли твой чай. — Как будто подслушивал! Инна проворно собрала с ковра справки и сунула их обратно в папку и крепко-крепко завязала, словно захлопнула ящик Пандоры.

— Инна?

Она поднялась и распахнула дверь.

— Ну что? Что там такого интересного?

Она прошла мимо него, чуть не задев грудью темный свитер, села на диван и налила чаю в изящную беленькую чашечку.

— Там черный, а это зеленый, — неловко сказал он, кивнув на столик. — На всякий случай. Я пока не понял, какой именно ты пьешь.

— Я пью кофе. Но у меня от него в животе дырка.

— А по-моему, нет, — вдруг сказал он. — По-моему, нет дырки.

Тут она, ясное дело, покраснела, как маленькая, и он, кажется, чуть-чуть успокоился.

Маленькими глотками она быстро выпила весь свой чай и налила еще — из другого чайника. Кто их разберет, то ли черный, то ли зеленый.

— Расскажешь?..

— Собственно, я за этим и приехала.

— Зачем? Рассказать?

Она посмотрела в сторону.

— Ну да. Вряд ли на этой стадии я справлюсь… одна.

— Ну почему же? Ты все время прекрасно справляешься одна.

— Я понимаю, что ты не собираешься мне помогать, — отчеканила она, — но в данном случае я действую и в твоих интересах тоже.

— В моих?

— Да.

Он пожал плечами и взял со стола чашку. Ладонь была огромной и очень мужской, а чашка — хрупкой и женственной.

Ну и черт с ним! Черт с его руками, очками, глазами! Она сильная и храбрая, она не боится его, и ей очень нужно заставить его работать на себя.

— Мухин не стрелял себе в голову. Его убили.

— Это всем было известно сразу.

— Да. Но это никакое не политическое убийство.

Ястребов подумал немного.

— Скорее всего нет. Он ни с кем не ссорился, в крупные игры не играл и вообще… ничего такого не делал. Самый обычный губернатор.

— Но обычных губернаторов не убивают выстрелом в висок в собственном кабинете! Как правило.

— А ты… знаешь, кто это мог сделать?

Осторожнее, начал тревожно шептать инстинкт самосохранения, осторожнее, осторожнее! Что ты делаешь?!. Помалкивай, помалкивай, действуй только в своих интересах!..

— Нет, — сказала Инна решительно. — Я не знаю. То есть пока не знаю. То есть я знаю, кто его убил, но не знаю… что это за человек.

Ястребов опешил:

— Что это значит?

Инна глубоко вздохнула и с силой выдохнула:

— Его убил его собственный сын.

— Как?! Тот алкоголик! Как его… Дима? Вася?!

— Митя, — поправила Инна. — Он тут ни при чем.

— Инн, — с досадой сказал Ястребов. — У Мухина только один сын, этот самый Митя. Ни на что не годный алкоголик.

— У него есть еще один сын. Его родила Маша Мурзина, которая утопилась в Енисее двадцать семь лет назад.

— Ты бредишь, — констатировал Ястребов так, что Инна моментально поняла — он ей поверил. Поверил и теперь сопротивляется именно потому, что с ходу поверил. — Ты бредишь, да?

— Нет. Хочешь посмотреть справки?

— Какие справки?

— В той квартире я украла папки. В двух только газеты, а в одной справки.

Ястребов смотрел на нее в упор. Потом снял очки и опять стал смотреть. Сейчас в глазах у него было все, что угодно, но только не черная дыра без проблеска света, без эмоций, без всякого интереса.

— Подожди, — мягко сказал он, взял у нее из руки чашку, поставил на стол и сжал ее пальцы. Ей было больно — он сильно сжимал. — Я ничего не понял. В какой квартире? У кого украла? Ты что, ограбила квартиру?