Расплата - Александр Стрыгин

Бабы засморкались, задвигались.

- Эх, мать твою бог любил! Раскачалась матушка Русь сермяжная! То ли еще будет! Самому Бедному Демьяну частушки посылать буду! Дай только срок - рукой побойчее водить стану - все опишу!

Он склонился над письмом. Кончик карандаша прислонил к языку (он видел, что так делают писаря) и потянулся к чистому месту на листе.

А за спиной Ефима склонились, не дыша, коммунары...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Пробушевал метельный февраль. Отзвенел капелями март.

За окном уже светило яркое апрельское солнце. А в кабинете председателя Губисполкома все еще холодно от каменных стен.

Сегодня сюда собралась вся высшая губернская власть.

Рядом с опытными партийными вожаками с дореволюционным стажем сидят совсем молодые, безусые партийцы - продкомиссары, войсковые командиры, чекисты.

Они собираются в этом кабинете не впервые, но впервые каждому из входящих передается необычное настроение настороженной сдержанности тихо садятся, переговариваются только шепотом и все смотрят на Владимира Александровича Антонова-Овсеенко - украдкой, исподлобья.

Его никогда не видели таким возбужденным. Он словно не замечал, что люди уже собрались, что пора начинать, - шагал и шагал по кабинету, не обращая ни на кого внимания, склонив в задумчивости кудлатую голову.

Изредка он вздрагивал плечами, на которые небрежно накинута шинель, - это придавало его невысокой, сухощавой фигуре особую напряженность.

- Дорогие товарищи!

В кабинете повисла мертвая тишина.

- Дорогие друзья! - повторил Владимир Александрович.

Остановился у письменного стола, оперся на него рукой.

- Я собрал вас сегодня не на совещание, а на беседу. Вернувшись с Девятого съезда партии, на котором я узнал, что ряды нашей партии удвоились и что, получив передышку на фронтах, мы можем заняться хозяйственным строительством, я долго раздумывал над тем, насколько быстрее и вернее пошло бы это строительство, если бы кадры руководителей на местах были бы опытнее, грамотнее и умнее. Облик партийного и советского руководителя - так я назвал бы тему нашего сегодняшнего разговора. Как каждый из вас пользуется властью, сосредоточенной в ваших руках?

Он снова прошелся по кабинету, словно давая время слушателям проникнуться серьезностью предстоящего разговора.

- И я думаю начать этот разговор с вопроса: чем больше всего недовольны рядовые люди на местах? Наши враги говорят: люди недовольны советской властью. И мы иногда бездумно пишем в сводках: проявляли недовольство советской властью. Не советской властью они недовольны, это же их собственная власть, они недовольны личной властью некоторых ур-ра-революционеров. - Он особо выделил "ур-ра", показав свое презрение к левым крикунам. - Они недовольны личной властью случайных людей, пролезших в наши органы. Задумайтесь, товарищи, ворохните свою память, проконтролируйте себя - всегда ли ваши действия были продиктованы советской властью? Не выдавалась ли власть личная за советскую? Четко ли в голове вашей проведена граница, разделяющая эти две власти?

Он внимательно посмотрел каждому в глаза, потом сиял очки и принялся тщательно протирать стекла.

- Дорогие друзья! Не подумайте, что я вас поучаю, нет. Я очень обеспокоен положением дел на местах. Потому и решил разбудить в вас желание жесткого самоконтроля. Кое-кто может сказать: "Да мы и сами знаем, что такое советская власть". Это было бы очень хорошо, если бы все знали... Но я располагаю другими фактами.

Недавно один очень ответственный товарищ, с которым я беседовал о делах, прощаясь со мной, вдруг заявил: "Да я всех в бараний рог скручу. Я же как-никак "советская власть в уезде". Теперь он уже к власти не имеет никакого отношения, но ведь трагедия в том, что он считал себя советской властью и делал все, что хотел. Таких на местах немало. Жаль, что мы вовремя не разоблачаем дураков и не гоним их с постов. А ведь от дураков таких не меньше вреда, чем от врагов.

Враждебные толки, вызванные одним ретивым дураком, бюрократом, могут очень дорого обойтись нам, товарищи! Совсем недавно мятежи в Липецке и Борисоглебске должны нас всех насторожить.

Он снова прошелся по кабинету, запахнул полы шинели.

- Если ты требуешь от подчиненного повиновения именем советской власти, то сам беспрекословно подчиняйся ее законам, а эти законы известны всему народу, они публикуются в печати. Если на твои действия жалуется человек в высшие инстанции, ища справедливости, а ты его выгоняешь с работы или преследуешь его, то это не голос советской власти говорит в тебе, а голос эгоизма и самодурства.

Если ты твердо проводишь продразверстку и берешь излишки хлеба - ты осуществляешь советскую власть, исполняешь ее закон, но если ты несознательного мужика, спрятавшего хлеб, ставишь к стенке и угрожаешь оружием, - то используешь данную тебе власть во зло, чванишься своей силой, своей личной властью и, значит, толкаешь мужика в стан не только своих личных врагов, по и в стан врагов советской власти.

Вот, товарищи, что я хотел сказать вам на прощание... Центральный Комитет отзывает меня на другой пост, но вы все остаетесь для меня дорогими соратниками по борьбе; где бы мы ни были - мы делаем одно великое дело. Вот почему я и завел сегодня откровенный разговор, который, думаю, будет полезен и мне и вам.

Он развел руками - мол, вот и все...

Все словно очнулись - задвигались, зашептались. Многие из губернских руководителей знали, что его отзовут в Москву - дела в губернии пошли лучше, - но никто не ожидал, что случится это так скоро.

Весна шла ранняя...

Сколько ни мела метель, снег сошел быстро. Звонкими ручьями уплыл в реки, а мерзлая земля осталась без влаги.

Старики собирались на вечерней заре у окраинном ветлы, поглядывали на закат, покачивали головами: не радовала их ранняя весна. Приметы грозили засухой.

Засуха - всегда беда, а в такое лихолетье - трижды.

В низинах, в тени еще желто-серый снег дотаивал, а на солнечной стороне по буграм уже зловещие змейки пыли поднимали голову.

Черепела земля...

Кинулись сеять. Первые пригоршни зерна успели бросить в парящие комья смоляно-черной пашни, а последние горсти рассевали по серой пыли.

Многие поля остались незасеянными - некому их было засеять: у кого мужик на фронте, у кого тиф скосил работников, а иные поля и совсем осиротели - некому даже прийти поглядеть на буйный бурьян.

Приезжали из городов агрономы, советовали не ждать, быстрее сеять, помогать друг другу, но мужики почесывали затылки, бормотали молитвы и с надеждой косились на небо.

"В конце апреля - шапка сопрела, а пришел май - хоть рот разевай", сочинил Ефим Олесин новую прибаутку.

И вдруг над южными уездами Тамбовщины нависли было тучи, загремел гром. Где-то далеко, на горизонте, появились дождевые кудели. В эти часы ожидания в селах люди толпились на улице, как на сходах, ждали дождя, как великого праздника.

Но дождь прошел стороной.

"Висел-висел, гремел-гремел, думали - зальет, а он и не капнул, жаловались друг дружке бабы. - Как провалился".

"Что ж, видать, будем воевать да побираться", - пророчили старики.

"Все оттого, что антихристов держим на своей спине, - зловеще шептали плужниковские агенты "Союза трудового крестьянства". - Пора крестьянам за свой ум браться, в борьбе обретать право свое! Записывайся, Антип, в крестьянское святое дело, глянь, уж сколько записалось!"

И Антип, почесав затылок, ставил крестик в указанном месте - против своей фамилии...

2

На второй неделе пасхи перед вечером в кирсановскую Чека прискакал из Иноковки племянник погибшего почтальона Косякина. Он сам видел, что "к Токмачихе вернулся из бегов муж, а с ним еще двое". В сельский Совет парень идти побоялся - "там родичи Токмакова всегда отираются".

Василий Ревякин приказал пятерым бойцам оседлать коней. Тщательно расспросил парня, откуда лучше подъехать к дому, на месте ли стрелки охраны сельсовета.

Двигаться решил в окружную, чтобы отрезать дорогу в овраг, идущий до самого леса.

А в Иноковке в это время группа вооруженных сельсоветчиков, возглавляемая Филиппом Поминовым, уже подошла к дому Токмакова. О возвращении антоновского подручного Поминов узнал от ребятишек.

Дом окружили.

На требование сдаться из дома никто не ответил. Один из стрелков подполз к двери - она была на замке. Дали залп по крыше - по-прежнему молчание.

Токмаков ждал вечера.

Тогда стрелок Анатолий Юмашев крикнул в дверь, чтобы вышли из дома женщины и дети, а сам запалил соломенную крышу дома.

Сразу во двор выбежала старуха с детьми, потом и жена Токмакова.

Соседи, собравшиеся вокруг дома, глухо роптали. Только какой-то старец поднял клюку и дрожащим писклявым голосом крикнул: "Токмаки-ироды! Через вас и мы сгорим!"

Крыша вспыхнула, как факел.

Увидев пожар, кто-то забрался на колокольню и ударил в набат. Толпы людей хлынули к месту пожара...