Бремя выбора (Повесть о Владимире Загорском) - Иван Щеголихин

— Понятие стервы никакая революционность не упразднит.

— Вы мне сами приводили Ницше! — вскричала Перта: — «Для мужчины главное: я хочу, а для женщины: он хочет». Да, да! Они хотели меня, смертная опасность обостряет эротическое чувство!.. — Берта заплакала, не пряча лицо, с ненавистью глядя на Дана: — Вы сами… вы, вы!

Он не переносил слез. Сразу она стала жалкой, глупенькой.

— Ладно, успокойся. Просто ты мне дорога, Берта, и вот… так получилось.

Берта разрыдалась, бросилась на кровать — лучше бы он ее не жалел.

«Они хотят», — криво усмехнулся Дан, — и в этом ее счастье. А слезы — жалкие капли прошлого. Взрывом эроса — вдребезги старые мерзости. «Страсть к разрушению есть страсть творческая».

Берта плакала, упрямо выговаривая:

— Нет ничего более реального… чем естественные потребности… А вы!..

Он снял пальто с вешалки, укрыл ее.

— Успокойся, довольно, спи! — приказал он, успокоенный, как ни странно, ее жалкими словесами. Жертва. Забили голову, разожгли инстинкт, заставили нести крест. Но Дан не выразил солидарности, не сказал: да здравствует — и она уже несчастна, в истерике. Природный стыд все-таки берет верх, она его так и не одолела, бедная.

А тут еще и слова его косные, мракобесные. С Даном ли ей тешиться или с Соболевым, ничего не меняется, в сущности, кроме оценки, но оценка-то как раз все и меняет.

Только не меняет она в тебе мелкобуржуазного собственника. Тогда как человек — это ничем не ограниченное желание. Нет ничего реальнее личности с ее потребностями. Если несчастной девке ты будешь закатывать такие сцены, в чем же тогда проявится отрицание буржуазной нравственности? Ты ее пригрел, приютил ради ее отца, хотя она утверждает обратное: «Это я с вами живу ради него». Впрочем, так ли пригревают чужую дочь, обязательно через постель?

Так, именно так, если ты действительно намерен сокрушать устои буржуазной морали — семейной, родовой и прот-чей.

Берта уснула и во сне сильно вздрагивала, дергаясь всем телом. Она не раскаялась, но ему стало легче. Каждый идет в революцию со своими возможностями. Берта— со своим телом, и в этом смысле возможности у нее всенародные. Так что помолчи, Даниил Беклемишев, не будь собственником, не корова она тебе и не поместье, будь самцом в общем стаде, читай газету и заткнись. «Московский комитет РКП (большевиков) приглашает нижеследующих товарищей на заседание, которое состоится в четверг 25 сентября ровно в 6 час. вечера в помещении — Леонтьевский переулок, д. № 18».

Дана обдало жаром. Опустил газету на колени, выпрямился — вот оно! То самое, чего он ждал. Они идут навстречу. Предопределенность. Сама судьба дарует возмездие.

Вскинул газету. Взглядом выхватил наиболее известные имена: Антонов, Бухарин… Инесса, Каменев, Красиной, Коллонтай… Крестинский, Невский, Ногин… Смидович, Стеклов, Ярославский. Человек полсотни. Главари партия. Члены ЦК, МК, верхушка Моссовета. Редакторы газет, ведущие агитаторы и пропагандисты. Политработники Красной Армии. «Явка всех обязательна. Кроме названных товарищей, приглашаются с обязательством явиться по 7 человек ответственных работников каждого района — по назначению районного комитета. Заседание важное и необходимое».

В городе двенадцать районов, с каждого по семи, значит, вместе с именитыми соберется их больше ста — полтораста большевиков в одном зале. Ленина они, после выстрелов Каплан, не афишируют. Но если вчера его не было на общегородской конференции, то сегодня на узком совещании головки партии он должен быть.

Что из этого следует? «Восстань, пророк, и виждь, и внемли». Дан схватил карандаш, расстелил газету на столе и жирным черным штрихом взял список, все объявление, в рамку.

Отстранился.

Полюбовался.

Вот такой выйдет «Правда» завтра! С жирной траурной рамкой. Только впереди добавят еще одно имя — не по алфавиту, оно заглавное.

Берта длинно замычала, содрогнулась во сне, просяще забормотала: «Хва… хва-атит».

«Нет, не хватит, милая, мы только начинаем. Каждый идет в революцию со своим арсеналом. И потому он велик. — Дан жестко усмехнулся, скривил лицо. — От бомбы эроса до просто бомбы».

Теперь на Арбат, бегом!

Шарахнуть так, чтобы поменять местами потолок с полом.

Оставил ей на столе записку: «Жди меня. Все понимаю и, правда, люблю тебя».

Пушкин писал Наталье Николаевне: «Друг мой женка».

Когда это было — обожание Пушкина? И зачем оно было, если мы сбросили его с корабля современности?.. Писал жене из Болдина, предостерегал: помни, что на сердце каждого мужчины написано: самой податливой. Поэт, горячее сердце, африканские страсти, а ревновал деликатно.

Почему-то в самые светлые минуты вспоминался Пушкин. Уж не умер ли поэт в Дане? Нет, родился, и живет в нем поэзия террора, поэзия гнева и мести. Пушкин прав, говоря: «На всех стихиях человек — тиран, предатель или узник».

Дан оставил ей такую записку, потому что простил Берту, а простил потому, что пришел его час, его день — день Дана.

Оделся, пошел к двери, на пороге вспомнил про ее браунинг. Патроны в углу под ворохом тряпья. Проснется сама не своя, голова похмельная, вспомнит, как ее распинали… Волна ярости заставила его содрогнуться. Сама хотела!

Он уже переступил порог, возвращаться — пути не будет. И какого пути!

Тихонько прикрыл дверь и заспешил на Арбат. Моросил мелкий дождь, признак удачи. «Когда хоронят в дождь, хороший человек помер, природа плачет». Поднял воротник, надвинул шапку на самые уши. Пенсне запотело, и он снял его, сунул в карман.

Главное — поменять потолок с полом. Политическое убийство — это прежде всего акт мести. Какой настоящий социалист-революционер не помнит манифеста «Земли и воли», написанного Николаем Морозовым. На нем воспитывалось не одно поколение борцов за свободу. «Политическое убийство — это прежде всего акт мести. Только отомстив за погубленных товарищей, революционная организация может прямо взглянуть в глаза своим врагам; только тогда она поднимется на ту нравственную высоту, которая необходима деятелю свободы для того, чтобы увлечь за собою массы.

Политическое убийство — это единственное средство самозащиты при настоящих условиях и один из лучших агитационных приемов.

…Политическое убийство — это самое страшное оружие для наших врагов, оружие, против которого не помогают им ни грозные армии, ни легионы шпионов…»

Партия социалистов-революционеров всей своей историей доказала, что нет ничего действеннее террора. И дело тут не только в устранении отдельной личности, наиболее опасной для дела свободы. Не менее важна и другая цель террора — всколыхнуть общественное болото, прервать спячку взрывом, выстрелом, разрушить легенду о неуязвимости власти. Без террора нет пафоса в борьбе. Без террора у людей появляется привычка к гнету, заблуждение, будто все еще можно терпеть такую власть. Нет, говорит террор, хватит.

Террор — самооборона народа.

Акт мести состоится сегодня. И завтра же пусть не все, но многое переменится. Всплывут новые имена, как это бывает только в революцию. А прежние скоро забудутся. Так уже бывало не с одним героем, и так будет впредь. Где сейчас вчера всей России известные имена Церетели, Гоца, Чернова, Брешко-Брешковской — пламенной бабушки русской революции? Где Плеханов, Мартов, Аксельрод, Засулич? «Иных уж нет, а те далече». Вместо них вдруг вынеслись на передний край никому не известные в начале движения Дзержинский, Свердлов, Сталин. Троцкий в меках ходил до лета семнадцатого, а после переворота — председатель Реввоенсовета и нарком военмор. И на фронтах что ни день, то новые полководцы.

Фронты, конечно, сила, но фронты — как дышло, куда повернул, туда и вышло. Стоило нам 6 июля захватить телеграф, объявить: Брестский мир сорван, германский посол убит, — как командующий Восточным фронтом Муравьев приказал войскам повернуть на запад, чтобы спасть Россию не от Колчака, а от немцев…

Сейчас пока Дана беспокоило одно: как бы Соболев не помешал акции. Он собирает взрывчатку для Кремля, бережет ее как одержимый, надо его убедить.

В штаб-квартире Дана встретил боевик, страшноватый, корявый, с плоским, как кирпич, лицом по кличке Я-ваша-тетя.

— Где Казимир?

— В кофейне, на явке.

— А кто на месте?

— Бонапарт. Спит. У них головка болит.

Дан не мог отвести взгляда от его редкой рожи, еще бы по пучку волос на уши — и готово идолище поганое. Фуражка со звездой не маскировала, а, наоборот, разоблачала его.

— Ты ночью здесь тоже был?

— А как же!

Соболев спал в роскошном белье из батиста с кружевами и рюшами, как Людовик Четырнадцатый. Пахло духами, перегаром, кислятиной, борделем, черт знает чем, только не штабом. Впрочем, перегар для такой компании все равно, что шипы для розы, издержки эстетики.