Бремя выбора (Повесть о Владимире Загорском) - Иван Щеголихин

Меньшевики остались при своем мнении — лучше умереть достойно, как герои Парижской коммуны.

А что, если к ним прислушаться, если не тогда, так теперь? Дескать, мы свое дело сделали, революцию совершили, вполне убедительно взяли власть, продержались почти два года, честь нам и вечная слава, можем почить на лаврах, можем стать богом, то есть па все наплевать, мироздание пусть теперь само держится.

Неужели всем революциям суждено всего лишь повторять судьбу французской революции? А если не суждено, если история все-таки действительно развивается по спирали, то в чем же мы пошли дальше, оказались выше? Только ли в том, что продержались не 72 дня, как они, а в десять раз больше?

Нет, мы пошли дальше не только в количество дней. Они героически умирали — мы остаемся героически жить, вот она, главная разница. «Героизм длительной и упорной организационной работы… — говорит Ленин, — неизмеримо труднее, зато и неизмеримо выше, чем героизм восстаний».

Мы остаемся жить, а значит, переносить не только взлеты, но и падения. Идти к победе и предугадывать возможные отступления. Отступления — по не смерть, какой бы героической фразой она ни венчалась.

…Как будто сама природа создала меньшевизм, чтобы он при всех кризисах исполнял функцию противовеса большевизму, функцию изнанки, обратной стороны медали, функцию «решки» в игре судеб страны.

— Председателем специальной комиссии назначается Василий Матвеевич Лихачев, — продолжал Дзержинский спокойно, как на обычном, рядовом совещании. — Работа проводится в строжайшей тайне. Вы знаете, чем грозят разглашение. Но дело не только в панике. Сколько ликования, силы, уверенности такое наше решение придаст врагу, окажись оно разглашенным! А враг не за горами. Деникин движется на Орел и Тулу. «В Москву за святой водой!» — вопит его воинство. Все последние приказы Деникина начинаются словами: «Имея конечной целью захват сердца России — Москвы, приказываю…»

Сердце России. Истерзанное голодом, разрухой, болезнями. За первую половину года смертность по Москве увеличилась вдвое. Испанка, тиф, цинга, дистрофия. «За торговлю вшивым бельем — расстрел на месте». Половину своего населения растеряла Москва. В феврале семнадцатого в городе было два миллиона сорок три тысячи жителей. К осени девятнадцатого осталось чуть больше миллиона. Пустуют около десяти тысяч квартир — некому, некогда, не на что сделать даже пустяковый ремонт, а в таком состоянии для жилья они не пригодны. Исчезли но Москве жестяные вывески — пошли на ведра.

Но главная беда — голод. Летом стало хуже, чем было зимой. Если в апреле каждый член рабочей семьи получал в день по карточкам 216 граммов хлеба, то в июне стал получать 124 грамма. Мяса в апреле 64 грамма, в июне — 12. Постного масла снизили с 28 граммов до 12. Полфунта картошки выдавали в апреле — в июне картошку не получали совсем.

Бывшая знать, чиновные дрожали от страха: скоро нас начнут резать как паразитов. Толковали библию, мусолили все места о гладе и море, по даже в священном писании ничего не говорилось о том дне, когда из помоев исчезнут картофельные очистки.

8 июля в некоторых районах Москвы не выдали хлебный паек. Одна из работниц на фабрике «Богатырь» в Сокольниках упала в обморок от истощения. Фабрика прекратила работу, женщины подняли шум. Вдобавок пронесся слух, будто фабрику на днях закроют, нет сырья, зарплату платить не будут. Слухи были верны отчасти, фабрику закрывали временно, пока не подвезут сырье, но рабочих не выбрасывали на улицу, профсоюз принял решение платить по три четверти заработка во время простоя. Однако страсти закипели, стихийно собрался митинг, особенно шумели женщины, было их большинство, как и на всякой фабрике этого тяжелого лета. Митинг без долгих споров принял решение: идти всей толпой к Сокольническому Совету и требовать хлеба. Члены партячейки надорвали горло, крича свое предложение: не ходить толпой, проявить сознательность, выделить делегацию, пусть она расскажет Совету о положении на фабрика и изложит наши требования, там поймут, не царская власть, а рабочая. Но предложение партячейки заглохло в криках. Толпа вышла на улицу и двинулась к Совету. Уже появились горластые организаторы: «Надо поднять другие фабрики!» Несколько женщин отправились в Лефортово на Суворовскую мануфактуру, принялись там актировать, а довод один, всем понятный: хлеба!

Суворовская мануфактура прекратила работу.

Толпа с «Богатыря» двигалась к Совету. Уже кричали: пойдем па Преображенскую площадь и дальше, на Каланчевку, к площади трех вокзалов, будем поднимать на пути все фабрики и заводы.

О волнениях сразу же стало известно в Сокольническом комитете РКП (б). Немедленно были посланы к «Богатырю» все коммунисты с наказом: присоединиться к толпе, влиться в хвост и всеми силами уговорить людей, успокоить, разагитировать, предложить действовать организованно, не идти на поводу у безответственных крикунов. Люди опытные, авторитетные, они сумели сделать свое дело. На Преображенской площади толпа уже разбилась на отдельные группы. К вокзалам прошли человек тридцать, не больше. Снять с работы другие фабрики не удалось.

Однако и в среду «Богатырь» не работал. Вывесили белый флаг, знак ропота и недовольства. Требования все те же: хлеба. Настояниями и даже угрозами женщины с «Богатыря» не давали работать и Суворовской мануфактуре уже второй день. Стихия улеглась, запахло контрреволюционной агитацией.

Загорский позвонил Ленину: как быть? Ленин уже знал о событиях. Не выдали хлеба не только в Сокольниках, но и в Городском районе. Вчера Совнарком обсуждал вопрос, почему не были учтены хлебные запасы Московского продотдела. Виновные понесут наказание. В ближайшие два-три дня положение исправится. «Надо ехать к рабочим. Действовать только убеждением! — сказал Ленин. — Никаких репрессий не применять. Рабочие страшно утомлены».

Загорский поехал в Сокольники вместе с Александром Федоровичем Мясниковым, военным организатором МК, испытанным агитатором, давно привыкшим говорить с толпой, митинговать. Действовать только убеждением, никаких репрессий.

И вот они стоят перед возбужденной толпой.

Всю жизнь им приходилось бунтовать самим — во имя рабочих, теперь вот самим пришлось усмирять голодный бунт.

Кто довел?

Все знают кто, но кто даст хлеба?..

Лучшая часть рабочих ушла от станка в окопы, иначе не было бы сегодня белых флагов.

«На заседании Совета народных комиссаров варком продовольствия Цюрупа, — заговорил Загорский, — упал в обморок. Нехватка, голод, разруха не по вине Советского правительства! Войну нам навязали. Нас, первое государство пролетариата, хотят удушить петлей четырнадцати иностранных держав. И никто и ничто не поможет нам, не спасет нас, кроме пас самих, нашего труда. Ленин знает о вашей фабрике. Ленин помнит: страшно дорого платят рабочие за свое право быть хозяевами жизни…»

А наркомы, горкомы, депутаты Советов — не платят? Нелегко им было стоять перед царским судом, но каково — перед судом рабочих?

«Сейчас нечеловечески трудно всем, тяжелейший период переживает революция. И в такой обстановке, когда все вы трудитесь па пределе сил, каждое неверное, несдержанное слово — на руку врагу. Болтуны и демагоги отравляют сознание, действуют па нервы, которые и без того измотаны голодом, утратами, непосильной работой. Болтовня в такой обстановке равносильна спичке на пороховой бочке. Нам нужно подбадривающее слово друга, а не разлагающее слово врага. Нам нужна сознательность…»

Они несут вместе с нами бремя нашего выбора, пашей и своей борьбы, все несут, сознательные и несознательные, ибо мы уже не просто партия, но и власть.

«Мы обещаем: если фабрика будет временно остановлена, зарплата вам будет выплачиваться полностью. Мы предоставим вам отпуска, чтобы вы смогли поехать в деревню подкормиться. Каждый имеет право привезти с собой по полтора пуда муки. Особо нуждающимся работницам мы распределим вещи, которые оставила в Московском ломбарде сбежавшая буржуазия. Мы выполним ваши требования, пойдем на всевозможные уступки до тех пределов, в которых возможно удержание власти для защиты революции».

В тот же день, 9 июля, Ленин по прямому проводу отдал распоряжение в Нижний Новгород — председателю губернского исполкома, Волгопроду, губернскому продкомиссару и губвоенкому: немедленно мобилизовать рабочих и солдат для погрузки и отправки хлеба в Москву.

…За июль месяц «Богатырь» выдал 67 тысяч пар галош.

— Ваше мнение, товарищи, какие будут дополнительные соображения? — спросил Дзержинский.

— Есть решение, начнем действовать, — отозвался Лихачев.

— Начнем действовать, появятся соображения, — добавил Пятницкий.

— Мы конспираторы, Феликс Эдмундович, — улыбнулась Людвинская. — Про пас теперь и чекисты ничего знать не будут.