Живи! - Артем Белоглазов

После они объезжали огромный завал автомобилей, перегородивших шоссе. Землю усеивали лепестки и поломанные стебли, на дороге валялись мертвые звери и странной голубой расцветки камешки. Поверх клубился сизый туман; в нем возникали странные лица, призрачные руки тянулись к движущемуся автомобилю, проходили его насквозь, не причинив вреда. Скованные страхом, мать и дочь с трудом миновали кладбище машин. Брошенная техника попадалась и дальше, но не так часто. Они свернули в небольшой городок, потому что в баке кончался бензин, а двигатель взревывал как припадочный и немилосердно чадил. Первым делом мать нашла супермаркет: в животах у них бурчало еще с обеда. Залитый светом супермаркет был пуст, на полу валялись беспорядочно рассыпанные продукты, а в дальнем ряду, на полках для овощей сидела, свесив ноги, полоумная старуха.

— Выходите из машины! — Она тыкала в «гостей» корявым пальцем. — Берите, что хотите! Всё бесплатно!

— Я выйду, — сказала мама. Иринкина мама была самая красивая и добрая на свете. Девочка не хотела ее терять. Вцепившись в мамину руку, она умоляла: не надо, пожалуйста! ради бога, не выходи из машины! Она кричала: нет! нет!

— Хватит глупостей! — раздражаясь, сказала мама. — Эта старуха жива, значит, и нам ничего не грозит. Я должна выяснить, что происходит. Я возьму сока и что-нибудь поесть. Хорошо? Ну же, маленькая, не бойся. С мамой ничего не случится. — И Ира сдалась, отпустила ее, потому что мама была взрослой, а взрослые не ошибаются — или ошибаются, но очень редко. Кроме того, у Иринки пересохло во рту, и она ужасно хотела пить.

Мама ступила на землю. И в ту же секунду в воздух взметнулись лепестки ромашек, сотни, миллионы лепестков. Они падали на капот автомобиля, на лобовое стекло, на землю. И когда последние из них опустились, Иринка увидела, что на лепестках дрожат прозрачные капли росы. Будто мамины слезы.

— Нет… нет… — взмолилась она неведомо кому. Но было поздно.

Так Ира стала самой одинокой на свете.

И тогда она закричала. Она кричала не «хей-хей», а что-то совершенно непередаваемое, безумное, и видела перед собой только выпученные глаза сумасшедшей старухи, которая бесновалась на полках и разбрасывала сухую китайскую лапшу из картонных коробок. И со всех сторон гремел ее смех, а потом всё умерло вокруг: Иринкина душа, больная, металась меж двух миров. И длилось это не день, не два. Длилось это по людским меркам очень долго. Может быть, даже год. Перед глазами Иринки мелькали диковинные образы: небольшой холм, светящееся существо, протягивающее ей руки. Мерцание огней далеко внизу. Холод. Жар. Зарницы у горизонта… Дорога, бесконечно уходящая в обе стороны. Камень у обочины. Она, жалкая и одинокая, сидит на камне, и каменные неровности и сколы царапают босые ступни.

Как она здесь оказалась? Сколько времени прошло после того дня у супермаркета? Где она бродила всё это время? Неизвестно. Да и неважно, в общем-то.

Главное, что у нее осталось только одиночество — по обе стороны дороги. И там, где лес, и там, где ромашковое поле. Расходящееся во все стороны кругами бесконечное одиночество. Она погружалась в него, и разум ее готовился окончательно умереть. Еще несколько минут, и она спрыгнула бы с камня. Но ее отвлек шум. Иринка подняла глаза: рядом с камнем остановился легковой автомобиль. Высунувшийся из него человек что-то говорил. Иринка не различала слов, но видела глаза человека, добрые и грустные. Разум стал возвращаться к девочке. А когда человек протянул ей руку, Иринка поняла, что не так уж и одинока.

Мужчина отвез ее в город со странным названием, помог устроиться на работу, а затем уехал. В городе было много разных людей, плохих и хороших, больных и здоровых, но Иринка всё равно чувствовала себя одинокой. Она скучала по Владу, так звали спасшего ее человека: он уехал искать сестру Марийку, с которой хотел помириться, и оставил Ире свою печаль. Печаль становилась всё сильнее, и когда она представляла, что Влад покинул ее навсегда, душа снова болела. На Иринку вдруг накатывала дикая тоска, и она не отвечала за свои действия. Могла накричать на постороннего или знакомого человека, бесилась и перелетала на тарзанке с ветки на ветку, в глубине души мечтая сорваться и провалиться в бездну. Вместе с Лютичем, поваром, который приютил ее, Иринка выдумала план, как обезопасить спасшего ее от одиночества Влада, когда он вернется. Ведь она знала тайну Влада, знала, что люди боятся и ненавидят таких, как он, и завидуют им. Она поделилась тайной с Лютичем, и тогда-то он предложил свой план. Но Ирина подозревала, что повар не верит в возвращение ее мужчины и возится с ней просто для того, чтобы успокоить. А для чего еще? Она доверяла Лютичу. Но ощущение, что все усилия напрасны, не покидали ее.

Ирина стала меньше спать, часто просыпалась посреди ночи и, высунувшись в окошко своей хибарки, вглядывалась в лесную тьму и тихонько плакала. Плач этот скулежом больной собаки возносился к луне. Местные сторонились девчонки, обходя ее домик за километр, считали язычницей. Но Иринке было всё равно: она ждала. А когда ее мужчина наконец вернулся, пообещала себе никогда больше не отпускать его. Она поняла, что он тоже одинок. Она видела: нечто плохое, страшное случилось с ним, пока он странствовал. Но она была женщиной, а он — ее мужчиной, а каждая женщина обязана заботиться о своем мужчине, особенно когда снаружи — игра, в которую мужчины, оставаясь в душе мальчишками, не могут не играть.

— Хей-хей! — кричит Иринка, перелетая на тарзанке с дерева на дерево. — Я никогда, слышите, никогда больше не буду одинокой!

Может быть, Иринка и обманывает себя. Но она умрет в тот самый миг, когда снова почувствует, что осталась одна.

Неужели всё из-за него? Нет, быть такого не может. Или… может? Войцех часто думает об этом. Умом понимает: нет, но чувство вины бродит рядом. Оно не исчезает, даже когда Войцеха находят аварийщики, когда ему прямо отвечают — нет. Осадок вины копится на дне, и никакой радости Войцех не испытывает, а ведь, казалось, она должна разлиться поверх, бурная, шумная. Никто не упрекает его, не выговаривает, но… Огромное и холодное, как глыба льда, «но» всплывает из пучин памяти.

В тот день на фирме, где работал Войцех, всё было как обычно — бумаги, накладные, отчеты, в перерывах — горячий кофе без сахара, курилка и очередная история. Войцех теперь часто рассказывал «выдуманные», как думали его коллеги, истории.

Неожиданно с улицы донеслись беспорядочные, полные ужаса выкрики. Сотрудники фирмы облепили окна и увидели густо усеянный цветочными лепестками асфальт вперемешку с красивыми мертвыми бабочками, небольшими зверушками и птицами. Редкие прохожие, вопя от страха, балансировали на поребриках и урнах, кто-то пытался влезть на столб, самые везучие запрыгнули на скамейки. Машины гудели клаксонами в плотной, возникшей на глазах пробке. Водитель «Мазды», которому надоело ждать, выпрыгнул из автомобиля, собираясь идти пешком, — и едва ноги мужчины коснулись земли, как он исчез, рассыпавшись ворохом кленовых листьев. Прохожие внизу снова заорали — в их словах мешались ругательства и проклятия, жаркие слова молитвы и воззвания к неведомым силам. Сотрудники фирмы испуганно отпрянули от окон.

— Это из-за меня… — покаянно шептал Войцех. — Из-за нас… нашего института…

На его бледное, с заострившимися чертами лицо, точно он голодал целую неделю, не обратили внимания. У остальных вид был не лучше. Странное признание Войцеха утонуло в многоголосом хоре: визге, воплях и причитаниях. Случилось что-то невероятное, жуткое, и люди думали только о том, как спастись, выжить, не превратиться в цветок или дохлого жучка.

— Из-за нас, — казнился Войцех. — Вот к чему привели хронопрыжки… время сломалось… — Он зарыдал, осознав свою вину и ответственность за то, что произошло. Из Войцеха будто вынули стальной стержень, зовущийся волей. Вместо мужественного, обаятельного человека осталась тусклая мятая оболочка. Затерявшийся в чужом прошлом хронавт, который столько лет не сдавался, надеясь на возвращение, сдулся в одночасье, как аэростат без подпитки горячим воздухом. Сознание не выдерживало, восприятие рвалось на куски. Он, казалось, видел мутные, вихрящиеся пенными бурунами разнонаправленные струи сошедшего с ума времени.

Он и сам сошел с ума, забился в скорлупу собственных представлений и ни на что не реагировал. Не обращал внимания на тормошивших его коллег, на вопросы и оплеухи. Кто-то вывел его из здания. Войцех ничего не понимал. Не хотел понимать.

Очнулся он в скудно обставленной комнате, где ютились одинокие душевнобольные люди — их родственники погибли или отказались от них. Войцех пытался сообразить — сколько же прошло дней, недель или… месяцев? Из зарешеченного окна виднелся бетонный забор, за ним — насколько хватало взгляда — раскинулось пшеничное поле: тяжелые колосья никли к земле, их пригибал ветер, и сек дождь. Богатый урожай сам просился в хозяйственные руки, однако ни комбайны, ни жатки не принимались за работу; зерно гибло, пропадало на корню. Сентябрь — решил для себя Войцех, но отчего не убирают пшеницу? И, вспомнив, болезненно скривился.