Живи! - Артем Белоглазов

Содрогнувшись от увиденной сцены, я упираюсь ладонями в край стола и изо всех сил толкаю вперед. Графины и рюмки со звоном скачут по полу; остро пахнет разлитой водкой. Столешница ударяется Прохазке в живот, он складывается пополам, ухает по-совиному; стул опрокидывается, и охотник летит в намокшее, грязное месиво конфетти. Однако реакция у старика отменная: даже в падении он умудряется выхватить револьвер. И лежа начинает стрельбу, пока я вспугнутым зайцем петляю меж столами. С громким «крац!» лопаются за спиной лампы, и часть бара погружается в сумрак. Вжиу! — пуля проходит над самым ухом, и я едва успеваю прыгнуть за стойку. Истерически визжат девицы, густым матом орут фермеры и полицейские. Торговцы сползли с диванчиков, спрятались за широкие спины квадратных телохранителей. В баре царит страшная сумятица и давка — народ гурьбой устремляется к выходу. Один пьяный мужичонка рыбкой сигает в окно — навстречу бездне. Кто-то пьяным голосом уверяет:

— Пор-решу! Всех пор-решу, век воли не видать!

Негр Джим, скрывшийся за стойкой, ногой выпихивает меня наружу.

— Уйди! Уйди! Это ваши проблемы, шахтер, не мои. Уходи, а то хуже будет!

Я вываливаюсь из-за стойки и, наклонив голову, бегу под прикрытием опрокинутых столов. У входной двери и гардероба, куда сдают одежду и ходули, ужасная толчея. Палит уже не один Прохазка. Вообще стреляют не только и не столько в меня. Под прикрытием всеобщей неразберихи какие-то дюжие молодчики атаковали торговцев и сноровисто потрошат их кошельки. Торгаши благоразумно не сопротивляются, а их охрана валяется с расшибленными затылками. Несколько телохранителей заняли круговую оборону за перевернутым диваном и шмаляют во всех, кто пытается подойти. Бандюки раз за разом лезут на приступ, но телохранители так ловко орудуют шестизарядными револьверами, что незадачливые грабители с хряском, как кегли в боулинге, шлепаются мордой вниз. Каждое падение вызывает довольное уханье и насмешки. Раненые стонут, пытаются отползти и громко ругают судьбу. Немой китаец, схлопотав шальную пулю, навалился на барную стойку, обмяк. Его лицо залито кровью.

Народ мало-помалу рассасывается; я подбираюсь к распахнутой двери: в черном прямоугольнике ночи горят звезды и окна домов. Снаружи творится черт знает что: кто-то убегает, кого-то догоняют; издалека доносится полицейский свисток. Думать некогда, и я, невзирая на гудящие вокруг пули, ныряю в проем. Наталкиваюсь на что-то мягкое — это сектант Ленни, мы кубарем катимся вниз. Толстяк чудом избегает встречи с асфальтом, цепляется за нижнюю перекладину веревочной лестницы, ведущей на мостки, и поразительно быстро карабкается вверх. Я хватаюсь за опорный столб, лезу следом и… замечаю Прохазку: с револьвером в вытянутой руке он идет на меня. Охотник стреляет и промахивается, я прыгаю на него, с размаху бью по руке, и следующий выстрел обжигает волосы, срывая парик. Прохазка отталкивает меня и вновь жмет на курок — тут, почти в упор, не промахнешься, но выстрела нет — сухой щелчок. Взбудораженный запахом пороха, не помнящий себя от дикой злости и страха, я вепрем-подранком кидаюсь на противника. Револьвер летит в сторону, в жиденькие кусты рябины. Прохазка выхватывает нож, делает выпад — я с трудом успеваю отскочить, а охотник внезапно замирает. Лицо его покрывается малиновыми пятнами; с ножом в руке Прохазка стоит передо мной застывшей статуей, а потом, выпустив нож из окаменевших пальцев, начинает заваливаться вперед. Я подхватываю его, опускаюсь на колени — у старика немалый вес! — и, не удержав, роняю. Охотник навзничь валится на мокрые от дождя ступеньки. Он лежит на спине и смотрит на меня — глаза Прохазки уже не ясные, поблекшие — и произносит кривящимися от боли губами:

— Сердце… проклятое старое сердце…

Мне становится отчаянно жаль пожилого охотника, своего врага, человека, который только что чуть не убил меня, но минутой раньше просил закончить игру. Я бы и рад закончить ее, но это не в моих силах. Я готов даже встретиться с демоном из снов и молить о невозможном. Но почему-то чувствую: он промолчит. Из-за того, что не хочет? Или… не может?

— Серд… це… — шепот охотника едва слышен.

Я наклоняюсь к нему, трясу за обмякшие плечи.

— Живи! Пожалуйста, живи, Прохазка!

Но глаза его тускнеют, закрываются… Теперь видно, какой он старый и немощный. Человек, чье детство затянулось из-за постоянной игры.

Окольными путями я добираюсь домой. Выследят! Выследят! — заполошно колотится сердце. Надо уходить, прятаться, забиться в самую глубокую нору на другом конце города. Затаиться и ждать, когда буря снаружи утихнет. Вряд ли Прохазка был один. Кто-то сопровождал его, может, и отлучился по надобности, но вернулся и наверняка мог опознать меня. Они теперь не подозревают — знают: мы здесь, неподалеку, и скоро ворвутся сюда.

Дома одна Иринка. Она приготовила ужин, что стынет на выцветшей клеенке, и прикорнула у плиты, уткнувшись подбородком в свернутое полотенце. Лютич куда-то запропал, но ждать его нет времени. Он поймет, когда увидит, что дом оцеплен. Мы найдем способ связаться с ним. Я ношусь по комнате, собираю вещи. Заглянув на чердак, сгребаю нехитрые пожитки Лютича. Рано или поздно нам приходится бежать с любого насиженного места, поэтому мы стараемся не покупать ничего тяжелого и объемного. Хотя деньги имеются — выручили за тележку и лошадь. Мы не тратимся без нужды, экономим. Пусть деньги и обесценились, но всё еще не превратились в цветные бумажные фантики.

С баулами и чемоданом спускаюсь вниз.

Беру Иринку на руки: тельце у нее легкое, худенькое. В глазах плавает испуг, но она шепчет, обвив мою шею руками:

— Влад, не бойся. Прошу тебя, не бойся.

Это мои слова, я хотел сказать их Иринке, но теперь поздно. Отпустив девушку, бросаю голодные взгляды на тарелку перловой каши с мясом, кусок хлеба, масло, чай. Аппетитно, но есть совершенно некогда. Схватив бутерброд, откусываю половину и, уловив неясный шум, крадусь с бутербродом в руках к двери. Засов ненадежный, хлипкий. Прислушиваюсь. Нет, показалось: снаружи ничего подозрительного.

— А я тебе ужин приготовила, — расстроенно говорит Иринка.

Оборачиваюсь, приложив палец к губам.

— Глупый. — Она подходит, притрагивается ладонями к моим щекам. — Знаешь, я ждала тебя очень-очень долго. Но точно знала: ты вернешься.

Прояснение первого дня игры

Самые одинокие

— Хей-хей! — кричит солнцу и небу маленькая девочка Иринка. — Хей-хей! — кричит она лесу и облакам. Не отвечают солнце и небо маленькой девочке. Потому что никакая она не маленькая, потому что ей только кажется, что она маленькая и снова вернулась в то время волшебное, золотое, когда у нее были родители. Папа и мама. На самом деле Иринка сидит в одиночестве на холодном камне. Влево и вправо — серое шоссе. Впереди — лес, остроконечный, страшный. Позади — ромашковое поле. Стрекозы вокруг, множество стрекоз. Ромашка, ромашка, скажи, сколько мне жить осталось? Не скажет ромашка. Не о том у нее надо спрашивать. Перепуталось всё в голове у Иринки. Самая одинокая она на свете.

Как сюда добралась? Как прошла по краю бездны, не свалившись?

Сама не знает.

Может, дух помог? Сверкающий подобно молнии волшебный дух, живущий на вершине холма; не какого-то определенного холма, а всех холмов на свете сразу. Дух, что ищет своего сына, кровиночку, которого давным-давно потерял.

Сидит на камне пятнадцатилетняя девчушка в изорванной одежде, голодная, одичавшая, и ждет, когда кто-нибудь избавит ее от страшного одиночества, да только сама уже не верит, что такой человек появится.

Папа в ее воспоминаниях большой и сильный. Он поднимает ее, сажает на широкие плечи, и Иринка становится высокой-высокой, как самое высокое на свете дерево. Она запрокидывает голову, смотрит на небо, протягивает к нему руки и кричит:

— Хей-хей, небо! Хей-хей, облака!

И облака плывут навстречу, такие забавные, похожие на зверей из зоопарка. Вот — жираф. А это — слон. Медведица и ее маленький медвежонок. Хитрая лисица и злой волк. А другие облака не похожи на зверей, они похожи на мельницу и трактор, грузовик и повозку с лошадкой, пышный розовый куст и бокальчик-тюльпан на длинной ножке. Облака — картины. Облака — архитектурные композиции.

— Хей-хей!

А потом они ехали куда-то за город, на дачу, кажется, а мотор вдруг забарахлил, застучал громко, из-под капота повалил дым. Машина остановилась, и папа пошел глянуть, в чем дело. Папа превратился в маленький росток клена, и Иринка чуть не наступила на него, собираясь выйти и проверить, куда он пропал. Но она вовремя отдернула ногу. Так Иринка стала очень одинокой. Но не совсем-совсем одинокой, ведь у нее оставалась мама. Мама сидела на заднем сиденье и не видела, что случилось. Она хотела выйти вслед за папой, но Иринка ее не пускала. Она хваталась за мамин рукав и кричала: нет! нет! нет! Она только это и кричала, потому что сразу поняла, что наружу теперь — нельзя. Потому что снаружи что-то худшее, чем смерть. А мама этого не понимала, но тоже испугалась, перелезла вперед и кое-как завела мотор. Иринка полезла назад и, уткнувшись носом в стекло, смотрела на исчезающий вдали росток клена.