Невозможность путешествий - Дмитрий Бавильский

Кочетов «расшифровывает» Италию «в меру своей испорченности» советским агитпропом и ощущением писательского мессианства. Демонстрируемый прагматизм и неукоснительный здравый смысл («Хотя за посещение грота было заплачено предварительно, лодочник сдирает с каждого из нас еще по сто лир за что-то, и мы вновь на борту своего катера…»… вот он, вот он наяву, безрадостный мир желтого дьявола!) оборачиваются ограниченностью и жлобством, которые никаким описанием живописи Тинторетто не перебьешь…

«Особенно Ломбардия» А. Ипполитова

Аркадий Ипполитов декларирует свою книгу «Особенно Ломбардия» как оммаж Муратову и его повторение на новом историческом этапе, хотя это две совершенно разные книги, в центре которых два совершенно разных, разнонаправленных движения.

Все-таки Муратов имел в виду Италию, точнее, ее отдельные города, приравненные к отдельным государствам; точнее даже смысловые (или логические) центры этих самых городов, стягивающих к себе не только энергию и неповторимость, но что-то еще, чему пока нет названия и что, собственно, притягивает к себе многочисленных туристов. Ведь храмы с фресками и памятники, галереи и истории художников, от которых Муратов танцует и вокруг которых движется — только повод для переживания какого-то особенного одухотворенного уюта, который все эти шедевры навевают.

Для того чтобы понять о чем идет речь, достаточно сравнить небольшие городки в Италии и во Франции, которым ведь тоже вроде повезло и с климатом, и с ухоженностью (комфортом, запахами, ландшафтами, бурной и насыщенной историей), но в топонимах которых крайне редко встречаются подлинные жемчужины национального искусства, делающие любое захолустье особенным и желанным.

Ипполитов, кажется, специализируется именно по такому захолустью, которого нет даже в самом подробном путеводителе (найдите подробности про Пьяченцу, из которой начинался самый первый крестовый поход, будет вам счастье) или которому, как Брешии или Лоди, обычно посвящено не больше одного абзаца.

Тут-то Ипполитов и начинает говорить особенно вдохновенно, городить особое духовное пространство, которое к Италии имеет такое же отношение, как и к России. На самом деле оно, в основном, имеет отношение к самому Ипполитову, его вкусу и знаниям, умением простраивать многочисленные параллели, о которых хочется сказать особо.

Во-первых, это параллели между временами, что оживляет любые складчатые перипетии позапрошлых времен, звучащих здесь особенно актуально, совсем как сообщения из желтой прессы (в поездке по Пьяченце автора сопровождает ученый-медиевист, как раз и читающий средневековые хроники точно газеты). Так, в Лоди Ипполитов вспоминает роман Умберто Эко, в Пьяченце ищет умозрительные следы Армани, в Бергамо, разумеется, вспоминает фильм с Константином Райкиным, в Кремоне — серийные гитары времен развитого социализма и КСП, клуба самодеятельной песни.

Во-вторых, это параллели между различными видами искусства, что, с одной стороны, необычайно расширяет горизонты восприятия (и книги, и конкретного места), но, с другой, повышает степень авторского субъективизма до точки кипения, после которой все эти сравнения оказываются похожими на хрупкие слюдяные конверты…

Различные сферы человеческой деятельности удваивают опыт и его инструментарий, делают безнадежно авторским любое, даже самое избитое, высказывание (про избитое — не к Ипполитову, я вообще).

Особенно Ипполитов любит кинематограф (впрочем, и музтеатр тоже, что позволяет ему сравнивать Ла Скала эпохи Стендаля и Ла Скала наших дней). Вот что он пишет о знаменитой картине Боттичелли:

«Мадонна обряжена в синий-синий плащ, и у нее лицо Кейт Бланшетт, — раньше на боттичеллиевых дев походили англичанки, теперь на них больше походят австралийки, Кейт Бланшетт, Николь Кидман, Кайли Миноуг, на худой конец; англичанки на Боттичелли походили потому, что Рескиным зачитывались, неужели теперь это же делают австралийки?»

В-третьих, что особенно жгуче, Ипполитов постоянно рифмует североитальянские реалии с нашими родными, начиная это уже во вступлении, воспевающем прекрасную воронихинскую решетку возле Казанского собора в Питере и полемически назначая ее главной в городе по красоте. (Юрий Матвеевич Фельтен сглатывает обиду.)

Описывая спины тициановских и рубенсовских красавиц, Ипполитов врезает абзац из Салтыкова-Щедрина. Отсоветовав толкаться у леонардовской «Тайной вечери» в Милане, он посвящает особенно вдохновенный спич восприятию искусства Да Винчи (в особенности двусмысленности улыбок его персонажей) в России и влияния его на становление демократического сознания, символа сопротивления власти и местного декаданса.

Перед механической курицей в Монце он вспоминает часы-павлин в Павильонном зале Эрмитажа, а очутившись в курортном Комо, Ипполитов начинает цитировать чеховскую «Даму с собачкой» и делает это столь сочно, нисколько не стесняясь конкуренции с классиком (тоже ведь косвенный показатель отменного творческого здоровья!), что, кажется, не может остановиться.

Эти аналогии и рифмы не всегда прямы, они скорее заковыристы и метафоричны — так с Питером у Ипполитова ассоциируется не Венеция (впрочем, будет время — и до нее в следующих книгах серии, открытой «Ломбардией», возможно, дойдут руки и ноги), но все та же Пьяченца, жители которой привыкли жить за задернутыми шторами, не вмешиваясь в разборки влиятельных вассалов.

Все эти перечисленные виды пересечений (на самом деле их гораздо больше, однако книгой этой насыщенной увлекаешься, откладываешь выписки и закладки на потом, а красоты ландшафтного стиля все не кончаются и не кончаются, только нарастая от страницы к странице, из-за чего многое просто теряется в процессе…) имеют к конкретной Ломбардии косвенное отношение.

И если книгу Муратова еще можно использовать в качестве путеводителя (электронный ее вариант, дабы не таскать в чемодане все три монументальных тома), то повествование Ипполитова — греза, ни в каких особенных оргвыводах не нуждающаяся.

Ибо, читая ее, понимаешь: очарованные, мы обречены на категорическую неполноту восприятия. И не только из-за того, что степень собственных наших познаний никогда не станет равной загруженности «внутреннего компа» хранителя итальянской гравюры в Эрмитаже (в конце концов серия апгрейдов, пара лет самообразования и…), но оттого, что все эти небольшие городки, гордящиеся присутствием на карте, вылезают по мере пересечения местности как грибы после дождя, объехать их все нереально, обойти все достопримечательности невозможно. Европа снова ускользает от нас, но уже по иным совершенно причинам — из-за нехватки уже не денег, но времени, оказывающегося главным дефицитом. И вот уже странно остаться в Венеции или Флоренции дольше, чем на три дня — а что там так долго делать?

Постоянная гонка за все более сильными ощущениями (впечатлениями) заставляет людей менять исторические города как перчатки, забывая, что явления искусства важны нам не сами по себе, но как окна и двери, заставляющие перезапускаться наши собственные внутренние механизмы.

Все эти заповедники искусства, культовые доски и растиражированные изваяния вкупе с ландшафтами, вкусами и запахами вырабатывают особое, сложно уловимое вещество, имеющее отношение и к памяти, и к послевкусию, и к переживанию пространства темечком, изнанкой затылка или же позвоночником, что тоже способны воспринимать живопись в местах ее естественного обитания. Оно категорически отличается от восприятия творений хотя бы и тех же самых художников, но запертых даже в самых лучших музеях мира, из-за чего они незаметно мумифицируются и превращаются то ли в вяленые помидоры, то ли в консервированное виноградное мясо.

Книга Ипполитова — памятник нелинейности существования, лишенного четкого плана, что, собственно, и является путешествием (шествием путем), закрепленном и выраженном на формальном, что ли, уровне, состоящем из вроде как необязательных разъяснений и разговоров с прыжками в сторону, которые (и разговоры, и прыжки) вдруг, в конце очередной главы, собираются в красивую замкнутую конструкцию, замыкаемую, точно замковым ключом, каким-нибудь особенно эффектным тезисом, который разит наповал, как та галочка, без исполнения отмеченного которой любое путешествие оказывается незаконченным.

Но самое же интересное в книге «Особенно Ломбардия» — это сюжет, связанный с оценками, которые Аркадий Ипполитов выставляет всему тому, что видит или мыслит. Искусствовед и хранитель, в этой книге он проявляет себя как критик культуры, оценивающий не только музеи, архитектуру, но и стилистику жизни в том или ином месте, каждый раз словно проверяя себя через поиск соответствий, правильно ли он воспринимает то или иное явление. Конечная же задача заключается в том, чтобы создать такой интеллектуальный фон и эмоциональный контекст, которые бы позволяли читателю доверять этим оценкам, не требуя никакой доказательности: «Я специально забиваю ими (действующими лицами истории Монцы — Д.Б.) голову читателя, воспринимая их перечисление как звуковую поэзию, а не как историческую справку, — они звенят как металлические зерна, склевываемые металлическим клювом, или как чтение вагнеровского либретто…»