Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев

— Мадьяры, — ответил ему трубач по имени Шандор. Поскольку он сочинял и музыку, и тексты к ней, и вообще баловался стихами, занося их в тетрадку, то трубача уважительно величали Петефи, как великого венгерского поэта.

Хорунжий стукнул рукоятью плетки о ладонь.

— Выходи на улицу, мадьяры! — приказал он. — Стройся в колонну по два.

— У нас же свадьба — мы еще не отыграли, — попробовал было сопротивляться Петефи и в ту же секунду понял: это бесполезно.

— Я тебе сейчас так отыграю, — хорунжий вторично стукнул плеткой по твердой, будто вырезанной из дерева ладони, — так отыграю, что свою маму будешь звать два часа без остановки. Выходи, кому сказали! И побрякушки свои не забудьте. Атаман требует!

Сопротивляться было бесполезно. Казачий наряд пригнал мадьяров в небольшой парк, расположенный на макушке высокой, ровно срезанной каменной горы, недобро глядевшей в Амур. Хоружний слез с коня, привычно похлопал плеткой по жесткой деревянной ладони, прошелся вдоль строя музыкантов. Мадьяры, прижимая к себе инструменты, угрюмо смотрели на него.

— Чего глядите на меня, как тыквенные семечки на курицу? — полюбопытствовал хорунжий.

Музыканты не ответили ему, промолчали. Только один из них, маленький, тщедушный, с крупным вороньим носом, жалобно вздохнул и, словно бы собравшись куда-то бежать, переступил с ноги на ногу. Хорунжий воспринял это движение по-своему и демонстративно хлопнул плеткой по ножнам шашки.

— Но-но-но! Враз располовиню!

Маленький музыкантик сделался еще более горестным, скрючился, становясь совсем маленьким — превратился в этакий усохший старый пирожок.

— Веди себя поспокойнее, жидок, — посоветовал хорунжий, — чтобы ничего не вышло!

— Я не жидок, — сказал тщедушный музыкант.

— А кто же ты? Жид, самый настоящий жид, — хорунжий, довольный собственным открытием, громко захохотал. — Но ты не бойся, я к жидам отношусь терпимо. Это другие вас не любят… А бежать не советую, — он снова хлопнул плеткой по ножням.

На окраине парка, на дальней каменистой дорожке, раздался топот копыт, послышался мат — кто-то из казаков чуть не врубился на скаку головой в сук, еле увернулся, и на площадку вынесся казачий наряд, руководимый сотником, наряженным в суконную бекешу, в новенькие бриджи, украшенные широкими желтыми лампасами.

Наряд окружил музыкантов плотным кольцом.

— Все, можешь быть со своими людьми свободен, — сказал сотник хорунжему.

Хорунжий неожиданно растерялся, обвел плеткой музыкантов:

— А этих куда?

— Приказано пустить в расход как военнопленных.

Хорунжий побледнел, округлил глаза, покосился на музыкантов.

— Да ты чего, сотник! Люди же, на дудках играют. Хорошо! Хабаровску радость приносят. Я бы их выпорол и отпустил.

— Это приказ.

— Да ты чего-о… — заныл хорунжий. — Нас в Хабаровске никто не поймет.

— А мне плевать, поймет Хабаровск это или не поймет, — обрезал хорунжего сотник. — Сходи к Маленькому Ваньке и попробуй отменить приказ. Другого пути нет.

Хорунжий понурил голову.

— Это опасно. Маленький Ванька вместо мадьяров может мне самому снести башку.

— Эт-то точно.

Уже был случай, когда два калмыковца, — оба офицеры-фронтовики, — решили распорядиться на станции Свиягино судьбой воинского эшелона — приказали отцепить от него несколько вагонов. Начальник станции — надо отдать ему должное — попробовал воспротивиться этому приказу, но бравые калмыковские командиры надавили на него и он уступил.

Вагоны были отцеплены.

Узнав об этом, атаман пришел в бешенство.

— Кто приказал?

К нему привели двух насупленных, с плотно сжатыми ртами офицеров. Калмыков глянул на них и неожиданно затопал ногами:

— Всыпать по пятьдесят плетей каждому! — Офицеры опустили головы. — Начальнику станции — также пятьдесят плетей! — добавил атаман.

Приказание было выполнено. Офицеры промолчали — снесли все стоически, без единой жалобы, хотя порка была для них очень оскорбительна, а вот начальник станции не стерпел — подал чехословакам жалобу на уссурийкого атамана.

Чехословакии вызвали Маленького Ваньку к себе.

Мораль атаману прочитал неведомый штабной подполковник — он неплохо говорил по-русски, хотя и медленно — еще не освоил беглую речь:

— Пока вы находитесь в нашем подчинении, принимать вам самостоятельные решения о наказании офицеров запрещено, — сказал подполковник Калмыкову на прощание.

Маленький Ванька был взбешен — еще никто никогда с ним там не разговаривал, — но поделать ничего не мог: чехословаки запросто бы разоружили его и для острастки всыпали бы те же пятьдесят плетей. Это Калмыкова не устраивало, и он смирился с ситуацией. Но кое-что намотал себе на ус.

Хорунжий пригладил усы, поднял голову:

— Ладно, сотник, забирай пленных и исполняй приказание. Я тут бессилен, — он взлетел в седло, зло гикнул, и лошадь с места взяла в галоп. Дробный топот взвихрил застоявшийся воздух.

Наряд унесся за своим командиром следом.

— Отжимайте цыган к деревьям, — скомандовал сотник подчиненным, — и выстраивайте в шеренгу.

Мадьяры, бережно прижимая к себе серебряные трубы, попятились.

Через несколько минут загрохотали выстрелы. Команда сотника, присланная из штаба ОКО, расстреляла все шестнадцать человек.

Это положило начало так называемым калмыковским экзекуциям; о редкостной свирепости Маленького Ваньки стали ходить легенды.

В ОКО Калмыков создал и контрразведку, только назвал ее несколько по-иному, не так хищно, как у атамана Семенова, скорее безобидно, — «военно-юридическим отделом», но хватка у этого отдела была пожестче, чем у иной хваленой контрразведки. К атаману прибился палач — жилистый, длиннорукий, с тяжелым вытянутым лицом и пятнами высохшей слюны в уголках губ, чех по фамилии Юлинек.

В жизни своей Юлинек обучился только одному делу — убивать людей. Ничего другого он делать не умел, только это.

Ему было все равно, чью кровь пролить — курицы, фазана или какой-нибудь невинной набожной старушки. Когда палач оказывался в «пролете» — не довелось отправить на тот свет ни одного человека, он начинал плохо себя чувствовать, страдал.

«На хабаровской станции стояли два товарных вагона, — вспоминал впоследствии Юлинек. — В одном помещался конвой и иногда начальник военно-юридического отдела Кандауров, а в другом — приговоренные к расстрелу. Кто попадал в этот вагон — конец! Приходили ночью, несмотря ни на какую погоду, приказывали: “Выходи на допрос!” Дороги назад уже не было». Про эти два вагона, стоявшие в железнодорожном тупике, хабаровчане прослышали очень быстро, старались обходить их стороной. Поезда, прибывшие в Хабаровск, теперь встречало совсем мало людей — из-за этих двух страшных вагонов. Народ начал бояться Калмыкова.

Юлинек рассказал в своих воспоминаниях, как расстреливали людей. Приговоренным к смерти давали в руки лопаты и, в окружении конвоя, уводили подальше в поле, за железнодорожные семафоры. Если на пути оказывался какой-нибудь любознательный хабаровчанин, его поспешно отгоняли прикладами винтовок в сторону… Могли вообще положить на землю, лицом в грязь и поднять чумазого, в дорожной налипи, минуты через три,