1876 - Гор Видал

Восточная комната с ее готикой, так сказать, в стиле Яыо-Галина, штат Иллинойс, неузнаваема. Ряды приземистых деревянных колонн делят на три небольшие части некогда прекрасную, просторную залу. Обои темные, с тускло-золотым узором. Мебель черного дерева отделана золотом. Все это вместе создает атмосферу гнетущую, даже тревожащую. Надеюсь, Тилден пройдется топором по грантовским новшествам.

Из гостей, собравшихся в Восточной комнате, только дипломаты чувствовали себя непринужденно, но ведь это и есть тот минимум, который от них требуется. Меня радовало, что все стремятся познакомиться с Эммой; она стояла, опираясь на руку барона Якоби. Несмотря на мрачную обстановку, Эмма выглядела блистательно.

— Великолепная женщина — ваше дитя. — Рядом со мной стоял Блейн; его лицо было красным от вина, в глазах поблескивали отраженные огни свечей. Мы оба остановились в дверях, обозревая комнату.

— Одного у француженок не отнимешь: они умеют себя подать. — Не знаю, что на меня нашло, но я преглупо подчеркнул иностранное происхождение своей дочери, а это, разумеется, лишь бросает тень сомнения на мою собственную принадлежность к этой стране. Очевидно, меня смутила комната, люди, сам факт пребывания в Белом доме; желание впитать как можно больше, чтобы потом обратить в слова, — тяжкое бремя писателя, из-за которого он, увы, находится в вечном разладе с реальностью.

— Я так и не знаю, навестила ли моя дочь вашу супругу? — Эмма, как всегда, ничего мне не рассказала.

— О да. Они пили чай, нарочно выбрав такое время, когда я восседал на Капитолийском холме. Я надеюсь, что вы окажете нам честь… — Еще одно приглашение.

— Вы, вероятно, очень заняты, мистер Блейн? Нынешняя сессия конгресса перегружена делами. — Я не забывал свой долг журналиста.

— Занят? Только не я! — засмеялся Блейн. — У меня никогда не было столько свободного времени. Когда прошлой осенью мы, республиканцы, потеряли большинство в палате, я сказал себе: «Теперь я словно вышел из тюрьмы. Мне больше не нужно быть спикером». — С некоторыми подробностями он принялся объяснять, как он счастлив, избавившись от этого поста. — Вы представить себе не можете, до чего скучно слушать всю эту галиматью. Боже, что я говорю! Но ведь вы не станете меня цитировать? Полагаюсь на ваше великодушие.

— Можете быть спокойны, ваша ужасная тайна умрет со мной.

Блейн хитро улыбнулся.

— Что ж, быть может, вы процитируете меня следующим образом: красноречие иной палаты Капитолия не чрезмерно меня восхищает. Достаточно пять минут послушать чарующий голос сенатора Конклинга, и я, словно узник, прикованный цепями к медленной кляче Морфея, переношусь в страну грез.

— Я вставлю это в свой следующий репортаж для «Геральд». — Пока мы говорили, Блейн то и дело ослепительно улыбался, пожимал кому-то руки, с кем-то здоровался.

— Я рад, что вы не столь к нам жестоки, как Чарли Нордхофф. Он, как я люблю повторять, неистов.

— Дело в том, что я зевака, а Нордхофф — забияка. Я смотрю со стороны, он — изнутри. — Очень мило получилось, подумал я (и тороплюсь записать, чтобы при случае использовать).

— С тех пор как демократы отвоевали у нас палату представителей, они жаждут крови. Они следуют за нами по пятам. А в ноябре всеми силами попытаются наложить руки и на этот милый, старый дом. — Размашисто жестикулируя, Блейн несильно стукнул по плечу генерала Гранта.

Почувствовав, что рука его на что-то наткнулась, Блейн повернулся, намереваясь извиниться; глаза его широко раскрылись, когда он увидел, что ударил президента. Гранты стояли сейчас в дверях, собираясь войти в комнату.

— Мой бог! То есть я хотел сказать: мой генерал. Я вас не заметил.

— Ничего, мистер Блейн. Последнее время стало модно нападать на президента без предупреждения. — Лицо Гранта не потеряло своего ущемленно-изумленного выражения, но его шутка была мила и моментальна. Как я и думал, он вовсе не глуп. Однако я не был готов к его голосу, низкому и музыкальному, вовсе неожиданному у военного. Покойный князь д’Агрижентский, маршал Франции, кричал по-журавлиному, и его было слышно, думаю, от Москвы до самого Санкт-Петербурга (что он кричал? «Все назад!», наверное).

Гранты бок о бок прошествовали (в его случае точнее было бы сказать — проковыляли) в другой конец Восточной комнаты. Затем мы выстроились в очередь, чтобы представиться. За спиной президента стоял кто-то вроде церемониймейстера, который, когда мы проходили, шептал ему наши имена. Я с удовлетворением отметил, что Эмму представили первой из дам, поскольку маленький барон Якоби не имел намерения ее от себя отпускать, а он, как почетный гость, шел первым. Не имея ни титула, ни должности, я в числе последних удостоился прикосновения к президентской руке: кроме рукопожатий, эта церемония не сопровождалась более ничем.

Глядя на него вблизи, замечаешь, что у него по-прежнему настороженный взгляд, хотя острые голубые глаза ранних портретов затуманились от возраста. Волосы, должно быть, были когда-то ржаво-рыжими, теперь он почти совсем седой. Крупная бородавка на щеке — последнее, что замечаешь, проходя вперед, поскольку рот и подбородок полностью скрыты знаменитой, тщательно подстриженной бородой.

Отмечу, что президент был в смокинге. Не знаю почему, но я ожидал увидеть его в форме, украшенным доброй сотней медалей. Когда было названо мое имя, я понял, что ему отлично известно, кто я такой. Он нахмурился. Быть может, он одновременно и улыбнулся; трудно сказать — рта не видно. Он пробормотал нечто нечленораздельное. Скорее всего, это было «добрый вечер».

Я подошел к госпоже Грант. Небольшая, коренастая, Джулия Дент Грант — женщина простая с виду, глаза ее косятся друг на дружку, придавая лицу слегка озадаченное выражение, как будто один глаз недоумевающе вопрошает, почему второй смотрит на него так пристально. Точно такие же косящие глаза были у Джеймса Гордона Беннета-старшего, с той только разницей, что они были устремлены в небо.

— Я уже имела удовольствие познакомиться с вашей дочерью, княгиней, мистер Скайлер. — Она говорит слегка в нос и с довольно заметным южным акцентом (вообще-то она из Миссури), держится непринужденно.

— Вы были так добры, пригласив нас… — отвечал я учтиво и даже как бы слегка смущенно, чувствуя себя в этой комнате едва ли не предателем.

— Я также знаю, что вы оба более чем добры к моим друзьям генералу и госпоже Белнэп. — Это было сказано твердо и громче, чем следовало. Я посмотрел на президента. Он услышал и остался недоволен. Жестом всадника, передающего вожжи лакею, он направил гостя, который его приветствовал, к госпоже Грант, заставляя меня уступить ему место.

— Ты помнишь полковника Клейпула? — громко сказал президент, и полковник быстро оттеснил меня; госпожа Грант его помнила.

Вот и все о моей первой встрече с самым знаменитым генералом в мире. Должен сразу же сказать, что Грант произвел на меня не такое сильное впечатление, как Эндрю Джексон, чью руку я пожимал когда-то в этой же самой комнате. Я обнаружил в Гранте весьма странное, глубоко укоренившееся качество (да, я помню, что сказал Готорн о своем старом друге президенте Пирсе: он «глубок, глубок, глубок», хотя, конечно, Пирс был трижды поверхностен). Если Джексон был блистательный аристократ прерий, необычайно довольный собой и своим местом в истории, то Грант не глубок, но загадочен. Его мрачное, обиженное лицо резко противоречит уверенному голосу, быстрым умным глазам, которые одновременно привлекают и гонят прочь — печать военного гения, который почему-то не трансформировался в политический, как должно было произойти, потому что генералы вопреки легенде просто по характеру своей профессии отлично разбираются в политике.

Нас повели к столу. Государственная обеденная зала отражает вкус госпожи Грант: кошмарно богатая, витиеватая, сумеречная.

Мы сидели за огромным подковообразным столом. Мне досталось место более чем скромное. Справа от меня была жена французского дипломата (знамение судьбы?), слева — госпожа Гарфилд. У нее звучное имя Лукреция; эта властная женщина весьма привлекательна, рыжие волосы высоко взбиты вопреки преобладающей моде.

— Я уже встречала княгиню, — призналась она, когда нас медленно обносили громадными блюдами из кованого золота и чеканного серебра; всего было двадцать пять блюд и шесть марок хорошего вина. — В доме бедной Киски Белнэп.

— О да, Эмма мне рассказывала, — солгал я. Удивительно, насколько скрытна моя дочь. Хотя мы разговариваем обо всем и вся вполне откровенно, я то и дело с изумлением обнаруживаю, что она тайком от меня обедала у Бельмонтов или, скажем, болтала с Лукрецией Гарфилд у Белнэлов. Эмма легко хранит секреты, я этим даром обделен. Она сама секрет, а я весь как на ладони.