Саквояж со светлым будущим - Татьяна Устинова

— Откуда у Лиды его фотография?! И зачем ее рвать и бросать в корзину в какой-то совершенно нежилой комнате?! По-моему, вчера в эту комнату никто даже не заглянул. И я бы в нее не заглянула, но там было тихо, и можно было подумать.

Родионов сверху посмотрел на нее. Глаза у нее горели, короткие пряди темных волос торчали в разные стороны, и он неожиданно подумал, что такой она ему очень нравится.

Просто страшно нравится. Как мальчишке.

И еще Родионову очень понравилось, как она сказала ему «ты». Она сказала: «Дима, у тебя есть деньги?» И ему это очень понравилось.

— Ты хочешь сказать, что фотографию порвали и выбросили именно там, чтобы никто не нашел обрывки?

— Ну конечно! И если мы догадаемся, что там такого… опасного, на этой фотографии, мы поймем…

— Все, — с торжественной иронией заключил Родионов. — Как в романе Аркадия Воздвиженского, да?

— Не все, — возразила Маша, которой не понравилась его ирония, — но хоть что-то! А так… сплошные загадки, Дмитрий Андреевич.

— Это точно, Марья Петровна.

Она вдруг посмотрела на часы:

— Господи, хоть бы Сильвестр позвонил! Как они там? Где?

— Они в Киево-Печерской лавре, — охотно объяснил Родионов. — И если бы ты своего мальчика заперла в сейф и сдала в швейцарский депозитный банк, он был бы там в гораздо большей опасности, чем с семьей Тимофея Кольцова. Соображаешь?

— Я соображаю, но он обещал звонить и не звонит!

— Они наверняка в пещерах, — сказал Родионов. — Вряд ли оттуда можно дозвониться! И как это твоя Кольцова придумала забрать его с собой! Умница просто.

— Она не моя, — буркнула Маша. — Она личная, частная, неприкосновенная собственность Тимофея Ильича Кольцова. Он вчера такие гастроли перед ней закатывал!…

В голосе ее звучала неподдельная женская зависть, и Родионов вдруг подумал, что у нее, наверное, никогда не было мужчины, который «закатывал» бы перед ней «гастроли».

Откуда?! У нее были племянники — то есть дети, конечно, дети! — с семнадцати ее лет, и на племянников она работала, моталась на электричке в это самое Троицкое и даже в обезьяннике ночевала, где были хорошие парни, напоившие ее чаем!

И вдруг так ему захотелось сделать что-то такое, очень молодое, удалое, черт знает какое, чтобы она перестала так завистливо вздыхать по Тимофею Ильичу, чтобы поняла, что на свете есть много разных мужчин, и пусть не все они олигархи и политики — вот писатели есть, к примеру, которые тоже чего-то стоят!

Это была ужасная чепуха, и он понимал, что чепуха, но все-таки думал именно так, и довольно долго.

С лестницы они, не говоря друг другу ни слова, повернули в гостиную и через французское окно вышли на лужайку, где было тепло, и солнце припекало, и весело пахло розами и еще чем-то приятным, похоже, свежевыпеченными булками, и Маша повела носом — ей хотелось есть, потому что за завтраком она совсем ничего не съела, «из приличия».

Когда в доме происходит убийство, считается, что никто ничего не может есть, потому что «кусок не лезет в горло». Если лезет, то это свидетельствует о душевной черствости либо о причастности к кошмарному преступлению.

— Как я люблю май, — пробормотал рядом Родионов и потянулся, закинув руки за голову, потом охнул и перестал тянуться. — Лето впереди, и все такое!… В Турцию поедем отдыхать?

— Когда, Дмитрий Андреевич?

— В августе, наверное. Я как раз книжку сдам.

— Как?! — тяжело поразилась бедная Маша, за два дня совершенно отвыкшая от своих секретарских обязанностей. — Как в августе?! Марков с ума сойдет! Он ждет ее самое большее недели через две, а никак не в августе!

Родионов засмеялся — так горячо она вступила в дело!

— Нет, не эту! Следующую.

— За три месяца не успеете, Дмитрий Андреевич.

— Успею.

— Не успеете. Пообещаете и не сдадите, а мне Валентин Петрович голову снимет!

— Ничего, он снимет, я приставлю. Подумаешь, твоя голова! Все-таки не моя!

Иногда он шутил именно так, и Маша пропускала такие его шутки мимо ушей.

За спиной послышались шаги, и появилась Мирослава. У нее был озабоченный вид — может, «чоловик» вместо «горилки з пэрцем» хватил керосину?…

— Доброго вам дня! Через час второй завтрак, так шо ласкаво просимо на каву з булкамы!

— Спасибо, Мирослава Макаровна!

— Встретите Олесю, передайте ей, что Стас ее ищет, бедный мальчик, потерявший отца! Ему нужна ее поддержка, а она куда-то запропала совсем! И про завтрак ей скажите, будьте ласкавы!

Сейчас она напоминала удрученную деревенскую тетку в своем нелепо-нарядном костюме, с платком, засунутым за обшлаг рукава, и ничего демонического не было в ней, и нельзя было даже подумать, что это именно она вчера никак не могла решить, стоит ли Машу сажать вместе со всеми за стол, «бо» она прислуга.

— Хорошо, Мирослава Макаровна!

— А город ведь так и не посмотрим, — проводив ее глазами, сказала Маша. — Сказочный город. Волшебный. Одна Андреевская церковь чего стоит. Или дом с химерами, который Городецкий построил!

— Кто такой Городецкий?

— Знаменитый киевский архитектор! — Кажется, она едва удержалась, чтобы не добавить «темнота» или что-то в этом роде. — Он построил в Киеве несколько домов, и этот самый знаменитый, с мордами, хоботами, горгульями и прочим. И еще я хотела в квартал за Театром Ивана Франко. Там как в Париже, и каштаны цветут, наверное!

— Я привезу тебя в Киев, — вдруг пообещал Родионов. — Будем три дня гулять и больше ничего не станем делать. Я даже роман писать не буду. Договорились?

Маша Вепренцева сбоку посмотрела на своего работодателя.

Что она могла ему ответить?

Да, договорились? Вези меня в Киев, гуляй со мной по улицам, пей со мной кофе в маленькой французской кофейне за углом улицы Михаила Грушевского? Нет, не договорились? Потому что вам-то ничего не будет, а я, может быть, после всего этого просто-напросто умру, когда позвонит ваша очередная девушка и вы станете с ней разговаривать обыкновенным голосом, а потом возьмете машину и уедете на свидание? А мне нельзя умирать, у меня дети маленькие!

— Пойдемте погуляем, — вдруг предложила она. Просто так, потому что ей больше не хотелось думать, а хотелось погулять с ним по солнышку. — До стоянки и обратно. Это, между прочим, не так уж и близко.

Он покивал, соглашаясь, и они пошли в обход, чтобы не лезть через кусты, как Маша вчера, когда ее то и дело за этим занятием заставали разные люди.

Она шла и думала — что же здесь все-таки произошло? Что?

Не похоже на политическую драму или на то, что с кандидатом в президенты разделались конкуренты, хотяу Маши Вепренцевой не было никакого опыта по части разборок между политиками самого высокого ранга.

Она не видела Головко живым, а мертвым он был чудовищен — из него вытекло слишком много крови, и он был весь словно пустой, и это было очень страшно. Маша понятия не имела, что должна чувствовать его жена, а ведь она видела его! За ней прибежали, когда труп нашли, и она видела!

Родионов рядом пробормотал:

— Красота! — и закурил.

Сигаретный дым, какой-то очень московский, офисный, зимний, что ли, моментально заглушил запах травы, цветов и близкой воды, «Днипро»-то совсем рядом, в другой стороне, под обрывом.

Кажется, здесь это называется круча. Или круча — это что-то совсем другое?

Маша помахала перед носом рукой, разгоняя дым.

Весник непонятно разговаривал по телефону.

Лида Поклонная непонятно о чем разговаривала в кустах со Стасом Головко.

Олеся неизвестно из-за чего поссорилась с ним.

Неизвестно кто и неизвестно зачем порвал и выбросил фотографию того же Стаса на диване — в куртуазной обстановке и при халате! Что там было такого, из-за чего следовало рвать эту самую фотографию?!

Неизвестно кто пригласил на дачу Веселовского — каждый раз непонятное происходит с разными людьми, и имеет ли это значение? Или никакого не имеет?

А нож, странные разговоры, неестественный Лидин страх, что о статье в газете с голыми тетками на обложке узнает ее муж? Или величайший актер современности привык доверять именно таким газетам? С тетками?

Они шли по дорожке, молчали и думали каждый о своем, пока не заметили в кустах фуражку с высокой тульей. Похоже, что милиционер с лужайки переместился в кусты.

Родионов приостановился.

— Как ты думаешь, он ведет оттуда наблюдение?

Маша зашикала на Родионова, потому что, как только он сказал про наблюдение, фуражка пришла в движение. Видно было только ее; голову, на которой она сидела, было совершенно не видно.

Фуражка двигалась над кустами, и когда они повернули, стало понятно, за кем ведется наблюдение.

Возле бассейна в шезлонге лежала Олеся, длинноногая, загорелая, гладкая, почему-то показавшаяся Маше похожей на флейту.

У соседа Боречки была флейта, и именно такая, темного дерева, легкая, тоненькая, в бархатном футляре. Маша никогда не слышала, чтобы Боречка на ней играл, но иногда вынимал ее и показывал соседским девчонкам. Потом он уехал в Израиль и, по слухам, очень успешно торговал там машинами.