Ты постучишься в дверь мою (СИ) - Акулова Мария

Отметил, что ее рука почти сразу на его голову опускается, гладит…

Сама не разобралась до конца, что чувствует к нему — и любит, и жалеет, и злится по-прежнему.

— Я сказал Максу, а не тебе, потому что к нему не могло быть приковано всеобщее внимание. Он — наемный работник. За ним не наблюдали бы, как под микроскопом. Его родители меня не ненавидели. Мой друг за ним не ухлестывал полжизни. Мы проверяли других, Ксюша…

— За мой счет.

— Да. За твой счет. Прости меня.

Новый экзамен Бродяги на честность начался этим вечером.

— С любовницей — это была твоя идея?

— Моя.

— Ты понимаешь, что только за это я уже тебя ненавижу? Ты считал, что я поверю?

— Я ошибся.

— Ты так ошибся, Вань… Ты даже не представляешь, как ошибся…

— Не представляю, но… вижу.

— Это ты звонил, когда мы с Максом были в машине?

— Я.

— Тихомиров, — Ксюша глаза на секунду закрыла, головой покачала, фамилию его шепотом произнесла. Происходи разговор при других условиях, без «зефира в голове», до этого вопроса они просто не дошли бы. — Я думала, что схожу с ума, ты понимаешь это? Ты так легко…

— Это не легко было, Ксюша. Ты почему-то держишь у себя в голове, как данность, что для меня все было легко. Неужели думаешь, что подобное решение может даться «легко»? Что осознавать, к чему оно приводит, «легко»? Что потихоньку приходить к выводу, что все было зря — «легко»? Легко мне было только вернуться. Все остальное сложно.

— Ну так зачем ты на это согласился?

— Потому что иначе ты хоронила бы меня по-настоящему.

— Но ведь сейчас… Сейчас по-прежнему неизвестно, что нас ждет. Мы всю жизнь будем трястись, понимаешь? Я всю жизнь буду трястись… Бояться трубку взять, когда Кир звонит… Да и не только Кир.

— Мы найдем злоумышленника. Данилов проверяет одну версию…

— Ту, для которой важно, лежала ли моя мать в психиатрической лечебнице? — Ксюша хмыкнула саркастично. Она часто возвращалась мыслями к вопросам Данилова. Пыталась найти в них логику, но в какой-то момент… Просто в очередной раз убедилась в том, что Иван поставил не на того человека.

— Ту…

— И ты знаешь подробности?

— Нет. Ровно столько же, сколько знаешь ты.

— А это не слишком ли, с его стороны, скрывать информацию от людей, которых она может непосредственно касаться?

— Я ему верю, Ксюш. Почему-то верю…

— Да. Я помню. Веришь больше, чем мне…

Ксюша снова испытала злость, хотела оттолкнуться, встать, уйти куда-то…

Пусть внешне она оставалась спокойной, пусть тело не била дрожь, на душе становилось гадко…

Иван не позволил, удержал за талию.

— Ксюш… Я никому не доверяю больше, чем тебе. Ты — моя семья. Наверное, вся моя вселенная. Она вот тут сейчас, — он в ее глаза смотрел. — Не думай, что я не понимаю, насколько мы с Даниловым были самонадеянными, сколько боли тебе причинили. Но я не хочу жить без тебя. И все, что я делаю, делаю с мыслью о тебе. Лажаю, как последний… Но… Черт… Поверь… Я не спасал бы свою шкуру, если бы не знал, как она ценна для тебя. Твоя журналистка сказала мне, что иногда нужно позволить сгореть крыше, чтобы сохранить основание.

— Спасибо, Тихомиров. Ты помог моей крыше чуть не съехать… — язвительное замечание Ваня оставил без внимания.

— Я уже сжег нашу крышу, Ксюш. Основание сжечь можешь только ты. Спички у тебя. Воды не осталось. Ты имеешь право. Полное. Но я прошу тебя… О милосердии.

Ксюша ответила далеко не сразу. Сидела, смотрела на него. Сурового и беззащитного. Немногословного, но искреннего.

Задай она сейчас ему вопрос — жалеет ли о содеянном, ответил бы «нет». Честное и болезненное для нее. Но он не жалеет, тут без сомнений. Вот только задавать его не хотелось. Хотелось проявить милосердие. К лицу приблизиться, вернуть руки на его грудь, в которой сердце… Как бешеное… Бешеное сердце бешеного Бродяги…

— У нас больше нет крыши, Вань. Даже если я что-то подожгу, дождь потушит…

Она решила оставить себе спички. И учиться жить без крыши. Лишь бы с ним.

Пусть случившийся разговор был довольно спокойным, но заснуть после него все равно было сложно. Обоим.

Иван лежал в темноте, глядя в потолок. Ксюша же все никак не могла заставить себя оторвать взгляд от его лица. Спокойного, задумчивого…

— Я позвоню адвокату завтра. Скажу, что хочу отозвать иск.

— А он позвонит твоему отцу. Может лучше сначала сказать им?

— Знаешь… Мне кажется, я в двадцать была не такой трусихой, как сейчас. Сейчас страшнее…

— Чего боишься?

— Упреков, истерик, слез… У меня нет сил со всем этим разбираться сейчас.

— Ты и не должна с этим разбираться. Ты живешь свою жизнь…

— Они тоже часть моей жизни. Ты не представляешь, как бы я хотела, чтобы каждый мой шаг доставлял им только радость, но…

— Но пока ты идешь со мной — это невозможно…

Бродяга хмыкнул, Ксюша же только вздохнула тяжело, а потом положила голову на его плечо, дождалась, что приобнимет.

— Ты слишком эгоистичен. Когда тебя не было — я тоже делала им больно своим поведением. Мы такие разные… Не понимаю, как так случилось…

— Они тебя ломают, Ксюша. Что мать, что отец. А ты ищешь проблему в себе…

— Ты их не любишь так же, как они тебя…

— Именно поэтому не люблю. Я вижу это. Все годы вижу. Я бешу их, потому что я — твой выбор. Не согласованный с ними твой выбор.

— И теперь все будет только хуже…

— И подаваться это «хуже» будет, как всегда, под соусом заботы…

— Ты говоришь ужасные вещи о моих родителях.

— Они творят ужасные вещи с моей женой.

— Ты доставил мне куда больше боли, Вань…

— Но это между нами, Ксюша. Только между нами. Ты ни перед кем не должна оправдываться за это. И я тоже. Только перед тобой. А остальные… Идут лесом.

— Представь, что такое скажет тебе наш будущий ребенок…

— Он скажет, Ксень. Я даже не сомневаюсь…

— И что ты сделаешь?

Ваня не сразу ответил, продолжал в потолок смотреть, губы в улыбке дрогнули…

— Пойду лесом. Очень надеюсь, что пойду лесом…

Она тоже усмехнулась. Отчего-то сильно сомневалась, что он вот так просто возьмет и пойдет, но… Ошибки у них скорей всего действительно будут другими. Главное, чтобы был шанс их совершать.

— Знаешь, чего я сейчас боюсь больше всего?

— Нет…

— Что расслаблюсь, перестану с замиранием сердца просыпаться каждое утро, без страха открыть глаза и увидеть рядом пустую подушку, перестану испытывать облегчение из-за того, что не пустая, а потом… Ты снова уйдешь. И теперь уже не понарошку. Мне кажется, я с ума сойду.

— Этого не будет, обещаю.

— Ты не можешь за это поручиться, Вань. Не храбрись. Мы ведь оба это знаем…

— Мне кажется, могу.

— Кажется…

— Учись мне верить…

— Я учусь о тебе молиться, Вань… — уткнулась в шею, всхлипнула тихонечко… Раз, второй, третий… А потом всерьез расплакалась, потому что все, что ей оставалось сейчас — молиться, чтобы все обошлось.

Обиды, злость, перенесенная боль — это ведь все потупится, пройдет рано или поздно. А вот неопределенность будущего — самый настоящий страх. Будоражащий, не дающий расслабиться ни на секунду. И чтобы избавиться от него, нужно найти человека, которому почему-то так хотелось прикончить Бродягу. Только так.



Иван был совершенно прав. Стоило Ксюше связаться с юристом… И через десять минут ее набирал уже отец.

Они в это время обедали, устроившись вдвоем на широком диване, включив телек… Впервые за долгие годы просто смотрели вдвоем телек…

— Папа, — Ксюша ответила на не заданный мужем вопрос, отдала ему тарелку, встала, прокашлялась.

— Хочешь, я трубку возьму?

— Вы поругаетесь только, а потом мне вас успокаивать… Не надо…

Дала себе несколько секунд, чтобы настроиться, взяла трубку.

— Алло, пап…

— Алло, Ксения… Почему ты дала ребятам разнарядку сворачиваться? — в отличие от Нины, которая зашла бы издалека, начала с дежурного «как дела?», Игорь сходу задал именно тот вопрос, ответ на который его интересовал.