Ногти (сборник) - Михаил Елизаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У меня возникло серьезное опасение, что на почве воздержания я повредился и тосковал вслух. Я решительно откупорил зашипевшую, как сковорода, бутылку и протянул киоскерше:
– Хоть глоток выпей. Для тебя покупал…
Она приподнялась на локтях:
– Если для меня, почему не спросил, чего мне хочется? Я водку люблю.
Чтобы не оправдываться, я отпил пенный вершок.
– Ты откуда приехал?
– Из Харькова.
– Не была… – Она перехватила бутылку и расторопно, граммов на сто, присосалась. – Гадость редкая… Ну, а он красивый, твой Харьков?
– Да никакой! – Мне сделалось сладко от мысли, что, унизив родное болото, я унижусь вместе с ним и, повесив на шею такой валун, быстренько достигну илистого дна, оборвется гирлянда пузырей, не качнется ряска, киоскерша удивленно спросит: «А что я, собственно, здесь сижу?» – и уйдет баиньки, тут я и воскресну…
– Уродливый, убитый город, смотреть не на что. Центр можно обойти за полчаса. Хуеем от Сумской, а вдуматься – ничего в ней нет, сраная улочка…
– Ты у нас зимой не жил, – киоскерша в несколько весельных взмахов похоронила в песке ноги. – Шторм, дождь… Этой зимой был снег, я играла в снежки…
Она повернулась ко мне. Я изловчился и поцеловал киоскершу в холодные губы.
– Все вы одинаковые, даже смешно… – Она коротко отхлебнула и впечатала бутылку возле моей ступни. – Допивай!
Я застонал изощренным, выверенным стоном – страсть, сдерживаемая опытом, нежность, укор слились в нем (так мне казалось) – и вторично приник, влип в ее безразличный рот. Я щекотал языком, как гадючка, закатывал глаза, отлипал, чтобы прошептать: «Ты такая красивая», – опять впивался, ловил кончик ее языка и обсасывал его, как воблу. Оставаясь безучастной, она не мешала.
Я расстегнул верх ее купальника. Обнажились миленькие грудочки, что лисьи мордочки, я обхватил губами крепкий сосочек и, покусывая, принялся выписывать слюнявые восьмерки. Через пять минут я представлял, что надуваю резиновый матрас.
Она тихонечко икнула.
– Это от твоего шампанского, – киоскерша сделала попытку привстать.
Я утроил языковые усилия, судорожно мял пухлую половинку ее закатанного в нейлон зада, нависал всем телом…
Она сказала: «Мне надоело», – и немыслимая порция норда была в прозвучавших словах.
Надев сарафан, она демонстративно заголилась, чтобы стащить с себя мокрый купальник. В каждом ее движении сквозила вера в собственную безнаказанность. Не в порядочности и не в страхе дело: я не мог взять киоскершу по другой причине – это было равносильно попытке долбить хуем вечную мерзлоту.
– Ка-а-кой злю-у-щий, – игриво размазывая гласные, сказала киоскерша.
– Объясни мне, зачем ты пришла, если я тебе не нравлюсь?!
– Очень нравишься, с тобой так интересно…
На обратном пути я разыгрывал вычурную беспечность, сорил анекдотами, размахивал, пританцовывая, руками и пел на итальянском.
Киоскерша все поняла превратно:
– Во как тебя развезло…
Кодекс чести поселковой бабы строго-настрого указывал заботиться о пьяном, отгонять от него агрессоров, не давать ему падать и ушибаться, разрешал журить, но незлобиво – иначе позор, отлучение от печи и рубки дров.
– Слабенький такой, глазки косенькие…
Упрямо настаивая, что трезв, я сделал глубокую, переходящую в журавля, ласточку. Демонстрируя чудеса памяти, в кафе возле набережной купил нам по стакану водки.
– Ой, не надо бы, – поддержала авантюру киоскерша.
Помню, бармен скалился и подмигивал, потом я долго, как слон, ниагарил под ствол маслины, все более окунаясь в восковую дрему.
Киоскерша проводилась домой без моего участия.
Не включая света, спазматичными рывками я стянул маечку, клозетным движением спустил шорты, избавился от тапок и рухнул без сил на койку. Мне приснился цветной, игровой сон, в котором последовательно дублировались события прошедшего вечера, вплоть до момента, когда я вжикнул ширинкой, чтоб отлить. Сработал автостоп, и я проснулся.
Я ощупал простыню и счастливо убедился, что не оскандалился. Не вынырнув толком из сомнамбулической дремы, я толкнул дверь, распахнувшуюся с неожиданным стуком, и шагнул за порог, расставив для равновесия руки, точно собирался идти по канату.
На скамейке у летних умывальников курил на луну юный сосед. Во вчерашней беседе он нашел повод ввернуть, что, учась в десятом классе, подвел итог числу своих любовниц – их оказалось тридцать. Я тогда еще подумал, что был скромнее в его возрасте и врал на десяток меньше…
Сквозь сон и хмель я увидел, что сосед странно взволнован. Он вскочил и, тыча сигаретой в небо, зашептал, будто оправдываясь:
– Ночь… Душно… Я покурить вышел, только покурить!..
– Конечно, – я смахнул комара с его щеки.
– Да покурить же, только покурить! – пролаял выхлопным кашлем сосед и отскочил, вскинув к лицу кулачки.
Я механически улыбнулся и пошлепал в сортир. Возвращаясь через минуту, отметил, что соседа на скамейке уже нет.
Проснулся поздно, ближе к полудню. Первым обнаружилось то обстоятельство, что спал я голым. Трусы, очевидно, снялись вместе с шортами.
Я вспомнил перекосившийся рот юного соседа и забеспокоился. Вид пьяного десантника без трусов мог быть ему неприятен. Я успокоил себя, что после завтрака найду соседа на пляже и извинюсь за ночной стриптиз. В том случае, если он придал ему значение.
В голове стояла переменная облачность, и я оделся, жестко фиксируя внимание на том, что надеваю.
На кухне хозяйка проворно сортировала по корзинам утренний сбор крыжовника и смородины.
Я вскипятил воды и заварил бульонный кубик.
– Отраву жрешь, – удовлетворенно хмыкнула хозяйка. – Я курку вчера резала, давай насыплю живого бульончику.
– Спасибо, у меня на курицу аллергия…
– Это оттого, что привык говном питаться. И аллергия будет, и язва!
Я достал из холодильника пенек салями и бережно произвел срез.
– Синтетика! – громко удручилась хозяйка и с материнской расторопностью подхватила корзины, как колыбельки. – Сосед твой сегодня уехал, на неделю раньше, я деньги вернула, но мне же обидно, что люди скажут, а он говорит: «Аллергия на солнце»… Он, правда, поганенько выглядел, и вроде морозило его, я говорю: «Ты к доктору в санаторий сходи», – а он: «Нет, лучше домой поеду», – и побежал чуть свет на автобус… Ты абрикос хоть поешь, я тебе повыбирала. – Хозяйка взглядом указала на артиллерийскую пирамиду на столе и заспешила к воротам. Подошло время крымской сиесты, и с пляжа потянулись вереницы курортников.Любимая
Всю ночь хотелось отсосать у Гриши, но не получалось, переживала ужасно, утром проснулась, было стыдно перед Димой. Он еще дремал и не подозревал, я растормошила его, повернулся, мой родной, на щеке от подушки розовый пролежень, и я подумала, что если уж сосать – так только Диме.
Пришел Антон и просил весь вечер, я сказала:
– На, подавись, но знай – это наша последняя встреча!
Антон заржал:
– Дура, мы с тобой только начали.
Я не растерялась:
– Ты, сволочь, всех моих подруг перетрахал. – А потом, глядя в глаза: – Люблю тебя, Антон!
Глазки преблядские, а трахается, как заяц, штрык-штрык – и на бок, даже не верится.
Вадик спросил:
– А я как трахаюсь?
– Ой, ты как медведь, – я к нему прильнула.
Он сказал по секрету, что поступает в духовную семинарию, я размякла и правду-матку наружу.
Он смутился:
– Откуда эта нечистоплотность? Твоя набожность изумляет, но помни, Викочка, цена ей – копейка!
Я бы слушала его полжизни, но надо было решать, и обо всем написала Диме в армию. Ездила к нему на присягу.
Димина мама успокоилась: «Вместе, дочка, ждать будем», – и угощала консервацией.
Я смеялась, потому что давно подъебывала Юльку:
– Юлька, как минет делать?
Она говорит:
– Ты помидор консервированный когда-нибудь ела?
Юлька вообще по-нормальному не трахается, ей бы в жопу – она жопой кончает.
Приперлась со своим Толиком и задрачивает:
– Ну что, Вика, отобьешь у меня мужа?
Я отмахнулась:
– Сдался мне твой Толик!
Думаю: вот стерва, Сашку простить не может, он сказал, что я как солнышко, а через неделю на коленях стоял, просил прощения, что подцепил у Анжелки, я чувствовала гордость и красила губы.
А Толечка сам как миленький прибежал с шампанским, смущался и похабно шутил, норовил раздеться и показывал бицепсы.
Я сказала:
– Толик, главное не это, – склонилась над ним близко-близко – какая у него некрасивая пористая кожа!
А Толик, дурак, улыбался, думал, что я им любовалась.
Позвонила Юлька:
– Вика, блядь, чтоб Толик был дома немедленно!
Толик позеленел и побежал подмываться, обещал, что разведется, но соврал.
И Димина мама тут как тут. Обозвала нецензурно убийцей, будто Дима хотел повеситься, но передумал и шлет мне солдатское письмо.
Я похвасталась перед Анькой. Она прикупила французский дезик и довольна.