Спецслужбы и войска особого назначения - Полина Кочеткова

Ко второй группе «непристойных слов» относятся бранные слова — часто просто традиционный русский мат — или непристойные и оскорбительные, в прямом современном смысле этого слова, намеки и суждения о поведении царственной персоны.

Вот пример из времен царствования Анны Ивановны. В придворный винный погреб впопыхах забежал Иван Маркелов — «определенный при поставце для носки питей», то есть попросту — официант, и в довольно резком тоне потребовал у винного приказчика Щукина бутылку вина, которую срочно требовали «вверху», то есть при дворе. Щукин спокойно выставил перед Маркеловым бутылку и сказал ему в шутку, по-видимому, словами какой-то песни: «Что же ты гневна, государыня моя?» На это Маркелов — человек явно грубый и несдержанный — «бранил матерно» Щукина и всех присутствующих в погребе и при этом употребил оборот: «Я государыню…» и т д., схватил бутылку и выскочил из погреба. Как потом на следствии он ни отпирался и ни утверждал, что имел в виду собственную жену («у меня есть жена — государыня моя, так я ее…»), было поздно — слово не воробей! Маркелов отделался весьма легко — его пороли батогами и потом записали в солдаты.

А вот еще один попавший в сыск матерщинник — «сексуальный гигант» — К. Стеблов, который, «напився пьян», куражился перед товарищами: «Меня нешто не берет: ни нож, ни рогатина, ни ружье, и ежели на улице увижу хотя какую бабу и оная со мной пакость сотворит, да не токмо это, я волшебством своим и к матушке нашей государыни Анне Ивановне подобьюсь!»

Третью группу непристойных слов, как пишет историк русского права Г. Г Тельберг, «составляют такие проявления словесной невоздержанности московского обывателя, которые, не заключая в себе ни умысла к тяжкому политическому преступлению, ни явного оскорбления государя, содержали, однако же, либо неуместные суждения о государственных делах, либо распространение слухов о близости политических перемен»

Наконец, в четвертую группу «непристойных» слов входят различные оговорки, описки, случайные сочетания слов, которые, оказавшись рядом с именем или титулом императрицы, рассматривались как покушение на ее честь.

Никаких оправданий при описках во времена Анны (как, впрочем, и во времена Петра и Елизаветы) следствие не принимало.

Ну а уж о делах по поводу «вытирания зада указами с титулами» или только публично высказанного намерения совершить это действие распространяться даже не буду — столь очевидна тяжесть этого «государственного преступления».

Как начиналось политическое дело? Ответ прост — чаще всего с доноса или, как тогда говорили, извета. Форма извета была произвольная — либо письменная, либо устная.

(Е. Алисимов. «Должен, где надлежит донести», или в гостях у Андрея Ивановича // Звезда. — 1992. — № 5–6.)

ДОНОСЫ И ПЫТКИ

Чаще всего о государственном преступлении извещали устно — либо непосредственно в Тайной канцелярии, либо вышестоящему начальству.

Объявление «слова и дела» подчас представляло собой весьма экзотическое зрелище: взволнованный человек, часто пьяный, выбегал на людное место и громко кричал: «Караул!» и «Слово и дело!», после чего его хватали и немедленно волокли в присутственное место, все же, видевшие эту впечатляющую сцену, сразу разбегались, чтобы не попасть в свидетели.

Чрезвычайно распространенным было объявление «слова и дела» накануне или во время экзекуции за какое-нибудь мелкое преступление, должностной проступок. Вот типичный случай. Капитан Кексгольмского полка Ватковский приказал выпороть писаря Зашихина, где-то пропьянствовавшего два дня, и «оной Зашихин сказал ему «Не бей меня, я скажу за собою «слово и дело!», а как стали раздевать, он, Зашихин, вырвался у барабанщиков из рук, и, выбежав на крыльцо, закричал за собою: «Слово и дело». Естественно, в подобном случае экзекуция приостановилась и доносчика вели в Тайную канцелярию.

В Тайной канцелярии, «где тихо говорят» (термин, бытовавший в народе), шума не любили — сыск вообще не любит быть в центре общественного внимания. Курьер Колымчев, донесший в 1732 году прямо при дворе Анны на симбирского воеводу князя Вяземского «в непитии здоровья» императрицы, не только не получил награды за донос, но был оштрафован и записан на два месяца в солдаты, так как «о вышепоказанном известном (т. е. ординарном) деле… извещал необычно, якобы о неизвестном деле, вероятно, орал во всеуслышание как об особо опасном преступлении.

Кричать «слово и дело» разрешалось лишь в том случае, если не было возможности донести как должно и где надлежит. Поэтому совсем плохо пришлось типографскому служащему Крылову, который «пришед в Анненгоф и вошед в сад, где соизволяла быть Елизавета и тогда он, Крылов, дерзновенно став на колени, закричал, что знает он, Крылов, государству недоброжелателей и изменников».

Особенностью действия закона об извете было то, что обязанность политического доноса лежала и на всех родственниках изменника. Именно этим и был страшен самовольный выезд за рубеж — дети, жены, родители, братья становились заложниками, их рассматривали как соучастников побега, которые не могли не знать о готовящемся государственном преступлении. Всем им грозила смертная казнь. «Да будет сыщется допряма, что они про измену ведали, и их казнити смертью же, и вотчины, и поместья их, и животы взяты на государя». Как мы узнаем чуть позже, у следователей было много способов «сыскать допряма» о государственной измене.

Петровская эпоха стала новой главой не только в истории политического сыска, которым стали заниматься специальные учреждения, но и законодательных основ искоренения политических преступлений с помощью извета. Можно без преувеличения утверждать, что практика доносов расцвела в петровские время под сильным воздействием государства, активно толкавшего людей к доносительству.

В 1711 году доносительство стало не только обязанностью каждого подданного, но и профессией, за которую платили деньги: был создан институт фискальства. Главная обязанность фискала состояла в том, чтобы «над всеми делами тайно надсматривать и проведывать про неправый суд, також — в зборе казны и протчего», а затем уличать обнаруженного преступника. Успешная деятельность фискала вознаграждалась половиной штрафа, наложенного на преступника. Если фискальский донос оказывался ложным, то доносчик-чиновник выходил сухим из воды — законом предписывалось «отнюдь фискалу в вину не ставить, ниже досадовать».

Создание казенного ведомства по доносам имело большое значение для развития системы доносительства в России — принципы работы фискалитета, освященные авторитетной властью самодержавного государства, служили образцом поведения для тысяч безвестных «героев» — добровольных доносчиков. Петр именно об этом и радел в своих указах.

И хотя доносчикам не гарантировалась тайна их деятельности — они, тем не менее, согласно законодательной традиции, должны были участвовать при «обличении» преступника в сыскном ведомстве. Власти все же стремились по возможности избежать огласки и тем самым сохранить кадры «сексотов». В указе Сената 1711 года отмечалось, что «надлежит, как возможно, доносителей ограждать и не обвинять о них, чтоб тем страхом другим доносителям препятия не учинить…»

Обещания властей не были пустым звуком: издавались постановления о награждении доносчиков, им предоставлялись если уж не чины, то различные льготы при налогообложении, торговых пошлинах и т. д. Принцип доноса всех на всех, невзирая на место, которое занимает доносчик и подозреваемый в государственном преступлении в чиновной или социальной иерархии, подтверждался неоднократно.

Церковь с тех пор утратила свой авторитет, запятнала себя преступлениями против своей, же паствы. Важно отметить, что доносительство морально оправдывалось тем, что в рамках создаваемого Петром «регулярного» полицейского государства допускались все средства, которые имели конечной целью светлое будущее подданных. Известно, что ставшая в петровское время официальной доктрина «общего блага» служила для обоснования любого насилия и нарушения норм христианской морали.

Вот как это выглядело на практике. В 1732 году денщик И. Крутынин донес на монастырского крестьянина Н. Наседкина «в говорении непристойных слов на один», то есть без свидетелей. После допроса и очной ставки Крутынина и Наседкина начальник Тайной канцелярии А. И. Ушаков постановил: «Оной крестьянин против показания оного Крутынина в непристойных словах в роспросе и с ним в очной ставке не винился. Определенно: вышеозначенного денщика Крутынина и вышеописанного крестьянина Никиту Наседкина привесть в застенок и в споре между ими дать им очные ставки и если (Крутынин) станет в вышепоказанных словах на того Наседкина показывать, а Наседкин в тех словах не повинитца, то оного Крутынина (т. е. доносчика), подняв на дыбу, роспросить с пристрастием, подлинно ль Крутынин от оного крестьянина Наседкина те непристойные слова слышал или он, Крутынин о тех словах затеял (…) и ежели оной Крутынин с подъему в том своем показании утвердится, то и означенного крестьянина Никиту Наседкина по тому, ж, подняв на дыбу, роспросить с пристрастием, подлинно ль он, Наседкин, показанных на него от оного Крутынина непристойных слов не говаривал…»