Позолоченный век - Марк Твен

- Что случилось, Фил? - сказала она как-то. - Что это вы дуетесь сегодня? У вас такой торжественный вид, словно вы сидите на квакерском совете старейшин. Придется позвать Алису, уж она-то растормошит вас; мое присутствие только портит вам настроение.

- Совсем не ваше присутствие, а наоборот - ваше отсутствие, хоть вы и присутствуете, - начал Филип скорбным голосом, полагая, что говорит нечто весьма значительное. - Но вам все равно меня не понять.

- Да, признаюсь, я вас не понимаю. Если вам в самом деле настолько не по себе, что вы не замечаете моего присутствия, когда я с вами, это опасное психическое расстройство; я попрошу папу пригласить доктора Джексона. А вам не кажется иногда, что Алиса с вами, когда ее нет?

- Алиса по крайней мере способна на проявление каких-то человеческих чувств. Она интересуется не только заплесневелыми книгами и скелетами. Руфь, - продолжал Филип, стараясь придать мрачный и саркастический тон своему голосу, - когда я умру, я завещаю вам свой скелет. Он вам, наверное, пригодится.

- Во всяком случае, он может оказаться более веселым собеседником, чем иногда бываете вы, - со смехом ответила Руфь. - Но ни в коем случае не делайте этого, не посоветовавшись с Алисой. А вдруг ей не понравится?

- Не понимаю, почему это имя не сходит у вас с языка. Неужели вы думаете, что я в нее влюблен?

- Господи, конечно, нет! Такое мне и в голову не приходило. А разве это действительно так? Смешно даже подумать о том, чтобы Филип Стерлинг мог влюбиться! Я была уверена, что вы влюблены лишь в илионскую шахту, о которой вы с папой все время говорите.

На этом обычно и заканчивались ухаживания Филипа. "Что за проклятье, говорил он самому себе, - почему она никогда не дразнит Гарри или этого молодого Шэпли, который сюда частенько наведывается?"

Алиса обращалась с ним совершенно иначе. Уж она-то никогда не насмехалась над ним, и для него было облегчением поговорить с девушкой, которая ему сочувствовала. Филип говорил с ней часами, и темой всех разговоров была Руфь. Бедняга изливал Алисе свои сомнения и тревоги, как будто она была бесстрастным исповедником, восседающим в одной из маленьких деревянных исповедален в соборе на Логан-сквер. Но разве у исповедника, если он молод и красив, не бывает чувств? Разве что-нибудь меняется от того, что его называют сестрой?

Филип называл Алису сестричкой и говорил с ней о любви и женитьбе, мысленно связывая это только с Руфью, как будто исключал всякую возможность того, что "сестричку" такие разговоры могут задевать. Говорит ли Руфь о нем когда-нибудь? Нравится ли он Руфи? Нравится ли Руфи кто-нибудь в Фолкиле? Нравится ли ей вообще что-нибудь, кроме ее профессии? И тому подобное, в том же духе.

Алиса была преданной подругой; если она и знала что-нибудь, то ни разу не выдала Руфи. Во всяком случае, она не очень обнадеживала Филипа. Да и какая женщина на ее месте поступила бы иначе?

- Вот что я скажу вам, Филип, - заявила она, - если Руфь Боултон когда-нибудь полюбит, она полюбит всей душой, с такой страстью, которая сметет все на своем пути и удивит ее самое.

Это замечание не очень-то утешило Филипа, который думал, что только какой-нибудь поистине героический поступок может вызвать нежное чувство в сердце Руфи, а Филип боялся, что сам он отнюдь не герой. Он не знал, что в минуту творческого вдохновения женщина может создать себе героя из какого угодно материала.

Гарри вошел в это общество с присущей ему легкостью и весельем. Его добродушие было неиссякаемо, и, хотя он любил рассказывать о собственных похождениях, у него хватало такта приспосабливаться к вкусам слушателей. Он быстро понял, что Алисе нравится слушать о Филипе, и принялся расписывать подвиги своего друга на Западе, не скупясь на такие выдумки, которые поразили бы самого героя этих событий. Выдумывать небылицы было для Гарри единственным занятием, в котором он не знал неудач. С мистером Боултоном он оставался серьезным деловым человеком, пользовавшимся в Нью-Йорке доверием многих состоятельных людей, которых мистер Боултон лично знал, и связанным с ними железнодорожными спекуляциями и правительственными контрактами. Филип, знавший Гарри достаточно давно, не мог бы с уверенностью сказать, верит ли тот и сам в то, что он главный участник всех крупных операций, о которых так много говорил. Гарри постарался также завоевать расположение миссис Боултон; с этой целью он уделял много внимания детям и выказывал самый живейший интерес к вероучению Друзей: оно всегда казалось ему самой умиротворяющей религией; он полагает, что жить по законам совести куда легче, чем соблюдать разные чисто внешние обряды; в Провиденсе живет его любимая тетушка из квакеров, которую миссис Боултон ему очень напоминает. Он настоял на том, чтобы пойти вместе с миссис Боултон и ее детьми на Собрание Друзей в Первый день (Руфь, Алиса и Филип, непосвященные миряне, отправились в городскую церковь) и с примерным терпением просидел, не снимая шапки, весь час молчания. Короче говоря, этот удивительный актер настолько поразил миссис Боултон, что она однажды сказала Филипу:

- Твой друг Генри Брайерли производит впечатление весьма светского молодого человека. Верит ли он хоть во что-нибудь?

- О да, - ответил Филип, смеясь, - я не встречал человека, у которого было бы больше объектов веры, чем у него.

Руфь нашла в Гарри человека, близкого ей по духу. По крайней мере он никогда не был угрюмым и с готовностью отзывался на все ее мимолетные настроения. Он мог казаться веселым или серьезным - как угодно. Кажется, никто лучше него не понимал ее стремления самостоятельно пробить себе дорогу в жизни.

- Мой отец получил медицинское образование, - говорил Гарри, - и до того, как он стал биржевиком на Уолл-стрит, у него была небольшая практика. Меня самого всегда тянуло заняться медициной. Помню, в отцовском кабинете в шкафу висел скелет. Я тогда был еще совсем мальчишкой и, бывало, наряжал его в разное тряпье. О, я в свое время достаточно близко познакомился с человеческими костями.

- Так вот где ты научился играть в кости? - заметил Филип. - Знаете, Руфь, он так мастерски овладел этой игрой, что мог бы зарабатывать ею себе на жизнь.

- Зато Филип терпеть не может науки и не способен к систематическим занятиям, - возразил Гарри, которому шутка Филипа явно не понравилась.

И когда Филип вышел из комнаты, Руфь спросила:

- Почему бы вам не заняться медициной, мистер Брайерли?

Гарри сказал:

- Я и сам подумываю об этом. Если бы не дела в Вашингтоне, я бы начал ходить на лекции нынче же зимой. Но медицина все-таки занятие главным образом женское.

- Почему же? - удивленно спросила Руфь.

- Видите ли, лечение болезни заключается прежде всего в сострадании к больному. А женщина более чутка, чем мужчина. Вы сами знаете, что все равно никто ничего толком не понимает в болезнях, но женщина чаще бывает догадливее, чем мужчина.

- Вы очень лестного мнения о женщинах.

- Однако доктора себе я хотел бы выбрать сам, - откровенно сказал Гарри. - Уродливая женщина погубила бы меня; при одном ее виде я бы уже не смог бороться с болезнью. А хорошенькая женщина-врач своей ласковой мягкостью убедит кого угодно перенести любые страдания и не умереть.

- Уж не смеетесь ли вы надо мной, мистер Брайерли?

- Что вы, я говорю вполне серьезно. Помните, этот старикашка - как его там... говорил, что только прекрасное полезно.

Филип не мог понять, просто ли Руфи нравилось бывать с Гарри, или она питала к нему более серьезное чувство. Во всяком случае, он не допускал и мысли о том, чтобы добиваться расположения Руфи, рассказывая что-либо нелестное о своем друге: во-первых Гарри ему нравился; во-вторых, он, возможно, понимал, что таким путем добился бы как раз обратного результата. Ему было совершенно ясно, что Руфи не грозит опасность серьезного увлечения, - в этом у него не оставалось ни малейшего сомнения, как только он начинал размышлять о ее самозабвенном отношении к своей профессии. "Черт возьми, - говорил он самому себе, - ведь это не человек, а воплощенный рассудок". Впрочем, когда она бывала в игривом настроении и лукавый огонек светился в ее глазах, он был почти готов переменить свое мнение. Но в такие минуты она предпочитала общество Гарри. У Филипа сразу портилось настроение, и он искал утешения в обществе Алисы, у которой никогда не бывало плохого настроения и которая умела развеселить его и заставить забыть всякую "сентиментальную чепуху". С Алисой он чувствовал себя легко и всегда находил темы для разговора; он никак не мог понять, почему при Руфи, перед которой ему хотелось блеснуть больше, чем перед кем бы то ни было на свете, он всегда терялся и молчал.

Гарри же был вполне доволен своим положением. Перелетным птицам легко живется на свете: они не вьют себе гнезда и ни о чем не заботятся. Он без стеснения толковал с Филипом о Руфи.

- Она на редкость славная девушка, - говорил он, - но на кой черт ей нужна медицина?