ППЖ. Походно-полевая жена - Андрей Дышев

- Взвод, к бою! - захрипел Грызач.

Полковник обернулся. Поздно. Он уже не успеет добежать до вертолета. Когда солдат бежит - это нормально. Когда младший офицер - это настораживает. Но вот если бежит полковник, начальник политотдела дивизии, - то это уже паника, полный абзац. Да все равно он не влезет в переполненный вертолет. Капитану положено последним покидать тонущее судно. А дивизия - разве не тонущее судно? Разве вся наша дурацкая идея интернационального долга - не тонущее судно, а он, идейный вдохновитель, - не капитан?

Из открытой двери вертолета кто-то настойчиво махал, но колеса уже оторвались от камней. Полковник махнул в ответ, мол, отчаливай, пока не подбили. Пули уже визжали вовсю, камни лопались. Треск автоматов заглушил нарастающий рокот, и полковника на мгновение накрыло тенью. Перегруженный вертолет медленно взбирался в небо. Уцелевший «Ми-24», кружась над скалами, уже израсходовал весь комплект ракет и теперь поливал землю из пулемета. Начпо, до боли повернув голову, следил за вертолетами. Хоть бы смогли уйти! Хоть бы вырвались отсюда! И когда грохот лопастей постепенно утих, а сами вертолеты скрылись за скальной грядой, он вдруг почувствовал громадное облегчение и вместе с тем странную усталость и грусть. Худой усатый офицер, по виду совсем мальчишка, пятился спиной и часто-часто стрелял одиночными, будто забыл, как перевести оружие в автоматический режим. Промелькнуло лицо Грызача с искривленным ртом. Он уже не мог кричать, а только сипел, и все до единого его слова были матерными.

- Уёпываем! - коротко бросил он начальнику политотдела.

Гранатометный расчет, пристроившись под скалой, плевался гранатами по склону, с которого спускались душманы. Начальник политотдела впервые видел душманов - не то что впервые видел их так близко, а вообще впервые. Как-то не удавалось поглазеть даже на пленных, которых наши вертушки перевозили на базу и передавали хадовцам. А тут вот сколько - настоящие, при деле, бегут по сыпучему склону вниз, останавливаются на мгновение, чтобы прицельно выстрелить, и снова бегут. В просторных серых одеждах, рубахах навыпуск, в чалмах, кое-кто с бородкой, кое-кто в пиджаке, похожие на продавцов на восточном базаре где-нибудь в Ашхабаде или Оше. Начальник политотдела опустился на колено, на здоровое, второе уж здорово ныло, неумелым движением вынул из кобуры пистолет. Сто лет не стрелял. Как там заряжается?

Он тянул затворную раму, но она не поддавалась. Ах, да, он забыл снять с предохранителя.

- Что вы там мудохаетесь?! - просипел Грызач, стреляя по склону и содрогаясь вместе с автоматом. - Уёпываем на куй, пока нас тут не прикуярили!

- Беги, сынок, беги! - ответил начпо и, подальше вытянув руку (как-то страшновато было стрелять), нажал на спусковой крючок. В общем грохоте боя он едва различил слабый щелчок. «Экая бесполезная пукалка!» - усмехнулся начпо и второй раз выстрелил увереннее.

Он обратил внимание - и это показалось ему странным, - совсем не было чувства страха. Вообще-то страх все время жил в нем и время от времени раздувался, как дрожжевое тесто, крепко обнимал сердце, легкие, заставлял краснеть, потеть и задыхаться. Последний раз ему было страшно… нет, наверное, не страшно, а стыдно за себя, - когда он ждал в гости Гулю Каримову. Страшновато было взлетать с Кабульского аэропорта на «Ил-76», который очень круто взбирался в небо, закладывая над городом спирали и отстреливая ракеты-ловушки. Страшновато было сдавать комплексную проверку членам комиссии из главного политуправления. Чуток струсил он, когда на весенней армейской операции рядом с палаткой старших офицеров, где он спал, взорвалась граната. Здорово нагоняла страху грядущая старость - особенно после того, как он увидел выжившую из ума тещину мать, тихую, бессловесную старушку, которая тайно припрятывала комочки своих фекалий в укромных уголках квартиры: за картинами, на подоконнике, в серванте, в кухонном буфете, в книжном шкафу. На всю жизнь врезалось ему в память, как долго и мучительно умирал от рака его дед, и Владимира Николаевича здорово пугала перспектива уйти из жизни так же трудно… Начальник политотдела завидовал тем, кто из жизни вылетал, как пробка от шампанского - пух! - без угасания, мучений, оставаясь в памяти людей здоровым, красивым и сильным. Может быть, это и есть счастье? Может, в этом заключается главный смысл жизни - остаться в памяти людей красивым, полным сил, ума и жажды жизни? Так чего ему сейчас бояться? Смерти? Красивой, быстрой, героической смерти?

Он многое повидал, многое испытал, через многое прошел, и бабы у него были, и карьеру сделал, сын на ноги поставлен, учится на экономиста, и жена давно живет своей жизнью. Начпо многое мог. Квартиру себе в центре Киева выбил. Сына в университет пристроил. Дачу отгрохал. Машину без очереди. Мог взять путевку в любой санаторий или дом отдыха. Билет в театр? Запросто! Рыбалку на заповедных реках Камчатки? Пожалуйста! Каспийская флотилия заваливала его черной икрой. Даже судьбы людские Владимир Николаевич запросто перекраивал. Исключит какого-нибудь замполита из партии - и кранты карьере! Поедет замполит в какой-нибудь дальний, гнилой гарнизон на должность заместителя командира стройбата по работе с кирками и лопатами. Там и умрет в коммуналке.

А вот Гулю Каримову даже поцеловать не смог. Не смог, блин горелый! Жизнь подошла к финалу. Пора и честь знать. Но уйти надо красиво. Уйти, эффектно захлопнув за собой дверь, не дожидаясь, когда тебя начнут выпроваживать, намекать, брать под ручки и насильно выводить. Великое благо - остаться в памяти сильным, красивым, здоровым…

Мина легла рядом, осколок разорвал ему грудь, и начпо почувствовал облегчение, словно вырвалось из грудной клетки то, что много лет его томило и сдавливало душу. Ощущение было странное - вроде боль, острая, пронизывающая, но вместе с тем желаемая, с притягательным вкусом, как у водки-перцовки, как у крепкого, ядреного табака, как если расчесывать до крови давно и мучительно зудящую ранку; правда, это ощущение было очень коротким, оно длилось всего полмгновения, а потом уже не было ничего, совсем ничего…

Кто-то открыто произнес в эфире фамилию Грызача, мол, гранатометный взвод пытался прикрыть отход двух групп разведроты, но сам угодил в тиски, просит помощи, при этом командир взвода Грызач страшно матерится и снимает с себя всю ответственность за высокопоставленного «двухсотого». Этот разговор Герасимов поймал по радиостанции сразу после того, как доложил в штаб о положении своей роты:

- Дошли до предела. Вгрызаемся в грунт, держим оборону. Будем стоять здесь, как пики Гиндукуша. Не сделаем ни шага вперед, пока артиллерия или вертушки не снесут гору к чертовой матери!

На наглый тон командира шестой роты никто не обратил внимания. Штаб был в шоке от гибели начальника политотдела. Грызача не материл только ленивый, хотя командир гранатометного взвода, в данный момент распластавшийся на камнях и опустошающий седьмой автоматный магазин, был виноват разве что только в том, что еще почему-то жил. Командир дивизии думал о том, как он будет докладывать о ЧП командарму. Командир эскадрильи, который вывез из котлована почти две дюжины раненых и убитых бойцов, наматывал круги на стоянке, обкуривался до одури и строил различные версии, что теперь с ним будет: отдадут под суд военного трибунала? Или ограничатся только разжалованием и увольнением из армии? Борттехник в это время выполаскивал в ведре старую дырявую майку и оттирал ею пол в вертолете от крови. Солдаты подвезли на тележке реактивные снаряды и принялись нашпиговывать ими подвесные кассеты.

- Назад! - хрипел в радиостанцию командир вертолетного полка, желающий как можно быстрее отдалить от себя командира эскадрильи, чтобы ненароком и ему не влетело за гибель начальника политотдела. - Возвращайся в штаб дивизии, где тебе предписано быть! Дуй отсюда! Чтоб через пять минут духу твоего здесь не было! Что ты на стоянке притих? Ждешь, когда само все рассосется?

- Хватит на меня орать. Я здесь потому, что привез раненых и убитых, - ответил комэска спокойно. Ему уже было на все наплевать. Он уже ничего не боялся. Самое страшное свершилось. По его косвенной вине погиб начальник политотдела дивизии. В кошмарном сне такое не привидится. - А начпо я не мог насильно затащить в вертолет. Он приказал взлетать, и я подчинился.

- Это будешь комиссии объяснять, а не мне! Трус!

Комэска сорвал с себя наушники и тихо, как никогда, скомандовал:

- К запуску, ребята!

Никто и никогда еще не унижал его так. Загруженный бомбами и ракетами вертолет начал взбивать лопастями горячий воздух. Руки комэска превратились в лопасти. Он рвал воздух на молекулы. Он махал руками после драки. Машина чутко реагировала на его нервные и не совсем точные движения. Экипажу казалось, что мощность двигателей вертолета увеличилась в несколько раз. Грохот винтокрылой машины оглушил базу. Там все оглохли и перестали друг друга понимать. Ведомый безнадежно отстал. Тень от вертолета накрыла землю, будто наступило солнечное затмение. Скорость превзошла все допустимые пределы в несколько раз. Приборные стрелки вращались со скоростью центрифуги. Смог от сгоревшего керосина накрыл землю, как пепел Помпею. Чуть опустив тупое рыло, вертолет перегонял воздушные массы из одного полушария в другое. Земля, попав под могучие потоки ветра, стала вращаться быстрее.