Трибунал - Свен Хассель

— Провалиться мне, если немцы вскоре здесь не появятся, — говорит Женя, буфетчица «Красного ангела». Наклоняется, и ее громадные груди едва не касаются пола. Берет из-под стойки двустволку и наводит на Юрия, партработника. — Я отстрелю им кое-что, как только их увижу! — воинственно кричит она.

— У тебя от выстрела трусики свалятся, — усмехается Коля, выпивая стаканчик водки.

— Свалятся, да? — яростно кричит Женя. Заряжает ружье двумя патронами, взводит курки и стреляет.

Грохот жуткий. Те, кто стоят близко к ней, едва не оглохли.

— Черти бешеные, — кричит Юрий, упавший со страху на пол. — Эта сумасшедшая сука могла всех нас убить!

— Кто-то еще думает, что у меня свалятся трусики? — рычит Женя, снова заряжая ружье, чтобы оно было готово к бою, если появятся немцы.

— Немцы — самый трусливый на свете народ, — говорит Федор, хлопнув по столу ладонью так, что подскочили бутылки и стаканы. — Настоящие зайцы! Трясутся за свою жалкую жизнь. Когда я был в школе машинистов в Мурманске, один из этих тварей приехал посмотреть на наши машины. Удрал из своей страны. Едва смог спасти свою шкуру, когда к власти пришел Гитлер. Ну и гад был! Такой самодовольный, что ему мало было одной секретарши, нужно было таскаться с двоими. Все видели, что это за птицы! Дорогостоящие шлюхи из Москвы. Только и знали, что трахаться. Этот паршивый немец совался во все, где честному рабочему делать нечего. Ну, мы решили на всякий случай отделаться от него. И однажды ночью, когда он выкатывался из притона «Молния», мы схватили его и затолкали в мешок из-под цемента. Хоть верьте, хоть нет, не успели мы дойти до старых доков, как он вырвался. И пустился по улице, зовя во все горло на помощь. Но кто станет помогать кому-то среди ночи в Мурманске, особенно немцу? Мы все-таки догнали его, двинули по животу палкой, попинали немного по голове, и он притих. Но этих паршивых немцев трудно утихомирить. Мы оттащили его к Царскому стапелю. Знаете, где стоят на приколе баржи. Господи, как он вырывался и бился, когда мы сунули его головой в воду! Никак не хотел умирать с достоинством, по-мужски. Всякий раз, когда мы вытаскивали его из воды, сочтя мертвым, он начинал выпускать изо рта воду, орать, просить, чтобы сохранили его паршивую жизнь. Несколько человек начали пинать его в яйца. Пинали так, что они небось оказались у него в горле. Он предлагал отдать свои деньги, все до копейки, если мы оставим его живым, и клялся замолвить доброе слово за нас в Москве. Так что сами видите, какие они лжецы, эти немцы. Кто скажет доброе слово за человека, который старался его убить?

— Я узнал вас, Александр Алексеевич! — крикнул он нашему бригадиру в промежутке между двумя глотками воды.

Видите, даже на пороге смерти немец замечает все, чтобы потом сказать в аду дьяволу, кто отправил его туда. Теперь каждый советский гражданин знает, что Богу и дьяволу он говорит одно, а НКВД — другое. В общем, он узнал Сашку, и у нас не осталось выбора. Теперь нужно было его прикончить. Но эти немцы живучие. Мы прыгали по нему, пока, наверно, не переломали все кости. Под водой он пускал пузыри и фыркал, как лесной кот по весне, но в конце концов умер, хотя всеми силами бился за жизнь.

— Они сущая чума, эти черти! — кричит Петр, хватаясь за свою винтовку ополченца местной обороны. — Если они придут сюда, мы быстро разделаемся с ними. Бах — и одним немцем на свете меньше.

— Мне нужна парочка живых! — кричит Катя, жена молочника. — Я повешу их на балки и кастрирую. Потом можно будет сидеть, наслаждаясь их воплями, как раньше татары, когда заставали мужчин со своими женами.

— Мы схватили парочку финских фашистов в тридцать девятом году, — восторженно говорит Соня. — Повесили их за ноги и били палками между ног, пока не обессилели. Это были офицеры с зелеными кантами на брюках и свастиками в злобных глазах. Когда мы покончили с ними, их серые брюки стали красными. Перед смертью они сотню раз пожалели, что напали на Советский Союз и выкалывали детям глаза!

— Вот это приятно слышать, — неистово кричит ее муж Василий. — Когда я служил в Левгеновском лагере, у нас были много способов уничтожать врагов народа, которые мы, охранники, изобрели сами. Но когда дело доходило до фашистов, мы просто сдирали с них кожу, словно свежевали оленей. Наш начальник, изверг из Читы, собирал коллекцию перчаток. Дом его походил на музей. Однажды он обнаружил, что у него нет перчаток особого рода. Выстроил на плацу весь лагерь, прошел по рядам и выбрал мужчину и женщину нужной национальности. Отобранных повели на кухню и заставили опустить руки в кипящий котел. Потом наш начальник-азиат аккуратно снял кожу с их рук и получил две пары перчаток для своего музея, каких больше ни у кого не было. Однако какая-то тварь донесла об этом в Москву. Какой поднялся скандал! Мне повезло, в тот день я нес службу в другом месте и не был на кухне. Как-то ледяным утром появляется низенький комиссар, разучившийся улыбаться еще в материнской утробе. Он был таким маленьким, что мог, не сгибаясь, пройти под брюхом лошади! На ногах у него были казачьи сапоги без каблуков, голенища были длиной с палец, но все-таки доходили до колен. Уши у него торчали, будто крылья летучей мыши, высокая папаха касалась плеч. Она была такой высокой, что он мог сидеть на ней, как на табурете. На вынесение смертного приговора снимателям перчаток у него ушло двадцать минут. Их обезглавили саблей на плацу перед заходом солнца. Комиссар лично выбрал палача. Бандита из Ленинграда, настоящего великана, который мог бы спрятать во рту этого комиссара из Томска. Бандит отбывал пожизненный срок за убийство четырех женщин — он изрубил их тела топором на куски и бросил в Неву.

Всех нас, охрану и заключенных, построили, чтобы мы видели казнь и поняли, что случится с каждым из нас, если вздумаем коллекционировать перчатки. Ленинградский убийца женщин нервничал, как девочка, прижавшаяся задом к раскаленной печи. При каждом взгляде на маленького комиссара из Томска дрожал как осиновый лист. Начал он с того, что отрубил первому руку. Бедняга мычал, как бык, но недолго. После второго взмаха его голова покатилась по плацу. Следующему палач отрубил половину груди вместе с головой. Вот так он расправился со всеми десятью. Этот убийца из Ленинграда был силен, как медведь. Сабля у него так и свистела.

Последним оказался наш начальник из Читы. Три удара саблей — и его не стало. Потом комиссар выхватил наган и всадил ленинградскому убийце пулю прямо между глаз. Убийца зашатался, как дерево в бурю, и рухнул среди десятерых обезглавленных. Вот что мы сделаем, когда придут немцы. Сдерем с них шкуры и повесим сушиться возле парткома. Никакого комиссара не будет волновать, что мы сделали с немцами.

Его поток слов прерывается открыванием двери. В кафе врывается густая туча снега.

— Закрой эту гребаную дверь! — кричат все, как один, когда по комнате проносится ледяное дыхание Арктики.

Прислонясь спиной к двери, стоит молодая женщина, держащая за руку трехлетнего мальчика. Усталым движением она снимает с головы капюшон и утирает снег с лица. Дышит на озябшие руки и топает, чтобы согреть ноги. Потом оглядывает людный зал, окутанный махорочным дымом.

— Меня ищешь, женщина? — спрашивает худощавый человек с белым, усеянным прыщами лицом. Лоб у него низкий, как у идиота. Глаза блестят звериной жестокостью.

— Григорий, пойдем домой, — негромко просит она его дрожащим голосом.

— Еще чего! — рычит Григорий и с прихлюпыванием выпивает кружку пива. — Отвяжись, женщина! Видеть не могу тебя и твоего незаконного сына! — Выпивает большую порцию спирта и громко рыгает.

— Утром ты обещал, что не будешь сегодня напиваться, — жалобно говорит она, убирая со лба темный локон.

— Слышали? Эта сука говорит, что я пьян! — Громко рыгает и глупо улыбается. — Какое оскорбление! Кажется, ты забыла, кто комиссар в этой деревне! Ну, погоди, сука! Мне легко разделаться с тобой и твоим шлюхиным отродьем! — Он вновь наполняет кружку и пьет. Пиво льется ему на подбородок и грудь. Он отфыркивается. — Не указывай, что нам делать, киевская кобыла! На Колыме много места для троцкисток вроде тебя! Я знаю, что у тебя на уме, злобная контрреволюционная тварь! — произносит он заплетающимся языком и с кружкой в руке, пошатываясь, подходит к ней. С гогочущим смехом выливает пиво ей на голову и бьет ее по лицу. — Трахалась с красавчиками-офицерами, распутная тварь! Никто из нас не верит, что ты была замужем за этим дерьмовым капитаном! Говоришь, он пал в бою с финскими фашистами! Еврейская ложь! Этот гад застрелился, потому что боялся идти на фронт! Я знаю эти дела! Разве я не политрук?

— Ты совершенно пьян, — говорит она, утирая рукавом с лица пиво. — Станешь ты когда-нибудь взрослым? Завтра будешь жалеть об этом!

Он смотрит на нее с дурацким, пьяным выражением, потом толчком валит на пол, берет за лодыжки волочит по полу, будто сани, к ухмыляющейся толпе у стойки.