Звезда цесаревны - Н. Северин

— Господи, помоги! Движи и направляй мою волю, Всеблагий! — шептал он воспаленными губами, падая на колени перед образами. — Умудри меня исполнить завет раба твоего Петра, живот свой положившего за други своя! Подкрепи меня на великое дело, Господи! И да будет воля твоя со мною, грешным, только спаси Россию!

Молился он до рассвета, и когда поднялся с коленей, то почувствовал себя совсем другим человеком, чем тогда, когда под гнетом недоумения и страха обратился к тому, в которого упование никогда не обманывает.

Усадьба проснулась, и под окнами флигеля управителя раздавались голоса и шаги по скрипучему снегу. Водовозы везли на салазках воду из проруби соседней речки во дворец и во все прилегающие к нему строения; печники разносили по печам дрова. В царской кухне давно пылал огонь, да и в других уже началась стряпня. Через час можно будет повидать Лизавету, перед пробуждением цесаревны и прежде, чем она позовет ее к себе.

Ветлов растворил дверь в соседнюю горницу, служившую ему кабинетом, и позвал Петрушу, который в ожидании этого зова убирал комнату.

И Петруша тоже долго не мог сомкнуть глаз после появления посланца из леса, поджидая выхода его из бариновой спальни, да так и заснул, его не дождавшись. Верно, сам барин ему отпер дверь, чтоб никого не беспокоить… Однако, войдя в спальню и услышав храп в кладовой, он догадался, что барин уложил его здесь, и нисколько не удивился, когда Иван Васильевич приказал ему принести поесть посетителю и блюсти, чтоб здесь никто не догадался о его присутствии в усадьбе.

— Этот паренек из Лебедина, — нашел он нужным ему объяснить.

— То-то мне он показался знакомым по голосу. В сенях-то было совсем темно, когда я ему отворил и провел к вашей милости.

— Кроме Митряя, про него никто здесь не знает.

— Что Митряй, что могила: все единственно.

— Во дворце проснулись? — спросил Ветлов, почему-то стесняясь прямо осведомиться про Елизавету Касимовну.

Но Петруша догадался, про кого он спрашивает.

— Лизавета Касимовна, говорят, прошли в маленькую столовую завтрак готовить… Да вот и сам Шубин по тропиночке в палисаднике прогуливается, верно, вашего выхода изволит поджидать, — прибавил он, указывая на окно в палисадник, по которому действительно ходил взад и вперед с поникшей головой и с озабоченным лицом фаворит цесаревны в нарядном меховом кафтане, покрытом светло-голубым бархатом, и в высокой собольей шапке.

«О чем кручинится добрый молодец?» — подумал Ветлов, любуясь статным и красивым молодым человеком с побледневшим лицом и сдвинутыми темными тонкими бровями, с которым он накануне вечером виделся за ужином. Он был тогда, по обыкновению, весел, беззаботен и жизнерадостен, развлекал свою царственную возлюбленную шутками и забавными рассказами. Что такое могло случиться ночью, чтобы испортить расположение его духа и нагнать такое мрачное выражение на все его существо? Он шагал медленно, как старик, погруженный так глубоко в думы, что тогда только заметил Ветлова, когда последний подошел к нему совсем близко и, поклонившись ему, пожелал доброго утра.

— Это вы, Иван Васильевич? Я вас ждал, чтобы с вами пройтись по хозяйству перед завтраком, надо любимую тройку цесаревны посмотреть: вчера коренная что-то плохо бежала, ногу как будто зашибла, — заговорил он с неестественным оживлением, отворачиваясь от взгляда Ветлова, чтобы скрыть несомненные следы слез на припухших веках.

— Очень кстати. Мне тоже нужно вам кое-что передать, — отвечал Иван Васильевич.

— Так пойдемте в парк — там большая аллея прочищена.

Они прошли двор, свернули у самых ворот на тропинку между высокими сугробами, в длинную прямую аллею из столетних дубов, что вела к пруду, и тут Шубин со свойственной ему экспансивностью стал распространяться о постигшем его горе. Цесаревна на него разгневалась за то, что он позволил себе заметить ей, что они были бы гораздо счастливее, если бы она навсегда перестала думать о короне.

— А разве я не прав? Что ей эти мечтания до сих пор принесли? Ничего, кроме слез, досады, гнева и разочарований, да опасности быть убитой или отравленной каким-нибудь подкупленным злодеем, — продолжал он, не дожидаясь ответа на предложенный вопрос. — И чем дальше, тем будет хуже, до тех пор, пока у врагов ее будут причины ее опасаться.

— Причины эти только с ее смертью могут уничтожиться, — заметил Ветлов, — а охранять ее от покушения на ее жизнь, слава Богу, есть кому: начиная с вас, последний из здешних жителей не задумается жизнью за нее пожертвовать.

— Правда, но каково жить в этих постоянных опасениях и ей самой, и всем нам, в особенности когда не знаешь, долго ли это будет продолжаться? Ведь царю всего только тринадцать лет недавно минуло; он может и ее, и всех нас пережить… Да и непременно переживет, жизнь его обставлена сравнительно спокойно и во всяком случае безопаснее нашей…

— В жизни и в смерти Господь Бог волен, а не люди.

— Оно так-то так, а все же, кабы Долгоруковы не убили Праксина…

— Праксин сам пошел на вольную страсть, так же добровольно, как и мы с вами в случае надобности пойдем…

Говоря таким образом, Ветлов спрашивал себя, для чего именно фаворит зазвал его в парк и что у него на уме. Но Шубину неудобно было, по-видимому, самому про это заговорить. Как человеку недальновидному, ему было досадно, что так туго понимаются его намеки, и он все больше и больше в них запутывался, так что, наконец, Ветлов над ним сжалился и прямо спросил у него, чем он так рассердил цесаревну, что до сих пор не может оправиться от происшедшей с нею ссоры.

— Быть не может, чтобы все это вышло из-за того, что вы ей предложили отказаться от претензий на престол! Она бы вам на это ответила, что это невозможно, вот и все.

— Нет, не за одно это: я ей сделал предложение…

— Какое предложение?

— Послушайте, ведь сватают же ее за разных иноземных принцев, чтобы от нее избавиться, почему бы ей не выйти замуж за русского человека, который ее безумно любит и которого она тоже любит, когда это спасло бы ее от преследований Долгоруковых?

Ветлов понял наконец, в чем дело.

— И вы ей предложили с вами обвенчаться?

— Да. Что же тут такого особенно глупого? Не понимаю! Она любит меня больше всех людей на свете, она сама мне об этом говорила многое множество раз… даже сегодня ночью… Ведь не зря же я ей это сказал, не с бухты-барахты, а после того, как она мне сказала, что счастлива только со мной, что полжизни отдала бы, чтобы нам никогда не разлучаться и жить так, как простые люди живут… Я, разумеется, ей поверил и предложил ей обвенчаться со мною и зажить такой жизнью, которая ей так нравится… А она рассердилась на меня за это и сказала, чтобы я никогда не смел думать о такой глупости. Какая же это глупость, Иван Васильевич? Я не понимаю.

У него в голосе звучали слезы, и он смотрел на Ветлова так печально, что последнему стало его жаль.

— Надо исполнить волю цесаревны, и вам это тем легче, что ведь не для себя же, не для своей безопасности, а для нее придумали вы то, что предложили ей…

— Разумеется, не для себя, — с живостью подхватил он, точно испугавшись такого предположения. — Неужели нашлись бы люди, которые усомнились бы в бескорыстии моей любви к цесаревне!? Это было бы ужасно! Я был бы прямо в отчаянии…

— Что вам до мнения остальных людей на свете, когда вы уверены, что она никогда не заподозрит вас ни в чем низком и подлом?

— О, в этом я вполне уверен!

— Нечего вам, значит, и сокрушаться: живите себе, наслаждайтесь вашею любовью, а о будущем не задумывайтесь; вот все, что я могу вам посоветовать.

— Так вы думаете, что надо забыть о случившемся?

— Само собою разумеется… А доказательством того, что и цесаревна этого желает… вот она сама идет сюда к вам, не найдя вас во дворце, — продолжал он, указывая на боковую аллею, по которой торопливо шла в алой парчовой душегрейке на собольем меху и в атласном белом капоре, отороченном лебяжьим пухом, цесаревна, весело улыбаясь морозному воздуху, румянившему ее щечки, и прищуривая свои синие большие глаза, чтобы скорее различить среди покрытых инеем ветвей фигуру своего возлюбленного.

— Куда ты запропастился, Алеша? — спросила она, устремляя на Шубина нежный взгляд. — Вот уж с полчаса, как я ищу тебя по всему дворцу… Уж начинала думать, не ускакал ли ты от меня за тридевять земель, чтоб наказать меня за то, что я назвала тебя дураком… Сказал он тебе, за что, Иван Василич? — обратилась она к Ветлову, который, поцеловав у нее руку, хотел было удалиться и которого она знаком удержала от этого намерения.

— Сказал, ваше высочество, и мы вместе посмеялись над его шуткой, — отвечал Ветлов.

— Так это ты пошутил, Алеша? — обратилась она снова к растерявшемуся молодому человеку, который недоумевающим взглядом смотрел то на нее, то на Ветлова, не понимая цели его выдумки. — Вот и прекрасно! А ведь я подумала, что ты это серьезно, и потому так рассердилась, — прибавила она так поспешно, что готовое сорваться с губ его опровержение так и осталось невысказанным. — Ну, помиримся и забудем о случившемся — кто старое помянет, тому глаз вон!