Немецкая романтическая повесть. Том II - Ахим Арним

Как только настал день, старая Бабекан поднялась в комнату дочери и, присев к ней на кровать, сообщила свой план относительно их гостя и его спутников. Она полагала, что, так как негр Конго Гоанго должен вернуться не ранее, чем через два дня, крайне важно задержать на это время гостя в их доме, не допуская в усадьбу всей семьи его родственников, присутствие которых при их многочисленности может стать опасным. С этой целью она задумала уверить гостя, что, по только что полученным сведениям, генерал Дессалин предполагает прибыть в эти места со своим войском и что, ввиду слишком большого риска, возможно будет, согласно его желанию, принять в доме его семейство не раньше как на третий день, когда генерал уже пройдет со своим войском. Тем временем, закончила она, чтобы удержать всю компанию на месте, ее надо будет снабжать продовольствием, а также, чтобы впоследствии завладеть ими, поддерживать в них надежду, что они найдут убежище в этом доме. Она заметила, что это дело весьма важно, так как надо полагать, что семейство везет с собою значительное имущество; в заключение она потребовала от дочери, чтобы та всеми силами содействовала ей в осуществлении ее замысла. Тони, приподнявшись на постели, причем краска негодования покрыла ее лицо, возразила, что подло и низко нарушать законы гостеприимства по отношению к людям, которых сами они завлекли в дом. Она заявила, что человек гонимый, который отдался под их защиту, должен быть вдвойне в безопасности в их доме, и заверила мать, что, если та не откажется от своего кровавого замысла, о котором ей сообщила, она немедленно пойдет к их гостю и откроет ему, в каком разбойничьем вертепе он рассчитывал найти надежное убежище.

«Тони!» — воскликнула мать, подбоченившись и глядя на нее широко раскрытыми глазами. — «Разумеется! — отвечала Тони, понижая голос, — что сделал нам этот юноша, — который к тому же и не француз по происхождению, а, как мы от него узнали, швейцарец, — чтобы мы, как разбойники, напали на него, убили и ограбили? Да и распространяются ли обвинения, которые предъявляют здесь к плантаторам, и на ту часть острова, откуда он пришел? Не видно ли по всему, что он, напротив, — благороднейший, прекраснейший человек и что он отнюдь не сочувствует тем несправедливостям, в которых негры могут упрекнуть его соплеменников?» Старуха, наблюдавшая странное выражение лица девушки, могла выговорить дрожащими губами лишь, что она удивлена. Она спросила ее, чем же провинился тот молодой португалец, которого еще недавно свалили с ног под воротами ударами палиц. Она спрашивала, какое преступление совершили те два голландца, которые три недели тому назад пали у них на дворе под пулями негров. Она хотела бы знать, какое обвинение могли предъявить тем трем французам, да и стольким одиночным беглецам из белых, которых с начала восстания казнили в их доме при помощи ружей, копий и кинжалов. «Клянусь небом! — сказала дочь, вскочив в диком порыве, — напрасно напоминаешь ты мне обо всех этих ужасах! Зверства, в которых вы заставляли меня участвовать, давно возмущали мое внутреннее чувство; и чтобы отвратить от себя праведный божий гнев, клянусь тебе, что скорее готова десять раз умереть, чем допустить, чтобы у этого юноши, пока он живет в нашем доме, хотя бы один волос упал с головы». — «Ну, что же, — сказала старуха с внезапно появившимся выражением уступчивости, — пусть он уезжает! Но когда вернется Конго Гоанго, — добавила она, вставая и собираясь выйти из комнаты, — и узнает, что у нас в доме переночевал белый, то ты будешь отвечать за то сострадание, которое побудило тебя, наперекор его строжайшему приказу, дать ему возможность продолжать свой путь».

После этого заявления, в котором, несмотря на кажущуюся кротость, прорывалось скрытое озлобление старухи, девушка, немало потрясенная, осталась одна в комнате. Ей слишком хорошо была известна ненависть старухи к белым, чтобы она могла подумать, что последняя добровольно упустит такой случай утолить свою злобу. Страх, как бы та не послала немедленно на соседние плантации за неграми, чтобы захватить их гостя, побудил ее тотчас одеться и поспешить за матерью в нижний этаж. В то время как старуха с расстроенным видом отошла от буфета, у которого она, видимо, чем-то была занята, и села за прялку, Тони стала перед прибитым к двери приказом, в котором, под страхом смертной казни, неграм запрещалось предоставлять белым кров и защиту, и, как бы охваченная страхом и словно сознавая свою вину, вдруг обернулась и упала к ногам старухи, которая, как она знала, наблюдала за нею сзади. Охватив ее колени, она умоляла простить ей безумные слова, которые она позволила себе произнести в защиту их гостя; оправдывалась своим состоянием еще не полного пробуждения, когда мать, застав ее в постели, неожиданно сообщила ей свой план, как его обмануть, и заявила, что безусловно готова предать его каре, установленной законами страны, согласно которым он должен быть уничтожен. Старуха после минутного молчания, во время которого она пристально глядела на дочь, сказала: «Клянусь небом, это твое заявление спасло ему жизнь на сегодняшний день! Ибо, ввиду твоей угрозы взять его под свое покровительство, кушанье, которое предало бы его, по крайней мере мертвого, в руки Конго Гоанго, согласно его приказу, было уже отравлено». С этими словами она встала и вылила за окно горшок с молоком, стоявший на столе. Тони, не верившая своим глазам, с ужасом глядела на мать. Старуха тем временем снова уселась и, подняв все еще остававшуюся на коленях девушку, спросила, что могло за одну ночь так изменить весь образ ее мыслей, долго ли она оставалась у гостя вчера после того, как приготовила для него ванну, и много ли с ним говорила. Однако Тони, которая в волнении тяжело вздыхала, ничего не отвечала на эти вопросы или отвечала неопределенно; опустив глаза, стояла она, держась за голову и ссылаясь на приснившийся ей сон; но достаточно для нее одного взгляда на грудь ее несчастной матери, сказала она, поспешно наклоняясь и целуя ее руку, чтобы вспомнить всю бесчеловечность той породы, к которой принадлежал их гость, и, отвернувшись и спрятав лицо в ее фартук, уверяла, что, когда прибудет негр Конго Гоанго, мать убедится в том, какая у нее преданная дочь.

Бабекан еще сидела, погруженная в раздумье и недоумевая, что могло вызвать непонятную страстность девушки, как в комнату вошел гость с письмом в руке, написанном им у себя в спальне, в котором он приглашал своих родных провести несколько дней на плантации негра Конго Гоанго. Он весело и приветливо поздоровался с матерью и дочерью и, передавая записку старухе, попросил немедленно отправить ее в лес и позаботиться о его спутниках, согласно данному ему обещанию. Бабекан встала и с выражением беспокойства сказала, кладя записку в шкаф: «Сударь, мы все попросим немедленно вернуться в вашу спальню. Вся дорога полна отдельными отрядами негров; от них мы узнали, что генерал Дессалин направляется с войском в эти края. Этот дом, открытый для всякого прохожего, не может служить вам безопасным убежищем, если вы не скроетесь в вашей спальне, выходящей окнами во двор, и не затворите самым тщательным образом двери и оконные ставни». — «Как? — воскликнул гость в удивление — генерал Дессалин…» — «Не расспрашивайте, — перебила его старуха, три раза стукнув палкой по полу, — в вашей спальне, куда я последую за вами, я вам все расскажу». Гость, которого старуха почти вытолкала из комнаты с выражением живейшей тревоги, обернулся еще раз уже в самых дверях и воскликнул: «Но нельзя ли, по крайней мере, послать моим родным кого-нибудь, кто их…?» — «Все будет сделано», — снова перебила его старуха, в то время как входил вызванный ее стуком незаконнорожденный мальчик, с которым мы уже познакомились; и тогда мать приказала Тони, стоявшей, повернувшись спиной к гостю, против зеркала, чтобы та взяла из угла корзинку с провизией: после чего мать, дочь, их гость и мальчик отправились наверх, в его спальню.

Здесь, покойно расположившись в креслах, старуха рассказала, как всю ночь на горах, замыкающих горизонт, виднелся блеск костров генерала Дессалина, — обстоятельство, соответствовавшее действительности, хотя до настоящего времени еще не показывался в этой местности ни один негр из армии Дессалина, продвигавшейся к Порт-о-Пренсу с юго-запада. Ей удалось этим возбудить в госте сильнейшую тревогу, которую она, однако, вслед затем постаралась рассеять заверением, что, даже в случае назначения этого дома под постой, она сделает все от нее зависящее для его спасения. Она взяла, после повторных напоминаний с его стороны о ее обещании помочь при этих обстоятельствах его семейству хотя бы продовольствием, корзину из рук дочери и, передавая ее мальчику, приказала ему отправиться к пруду Чаек в близлежащие горные поросли и передать корзину расположившемуся там семейству их гостя-офицера; при этом пусть он добавит, что сам офицер жив и здоров и что его сострадательно приняли в свой дом друзья белых, которые, за свое сочувствие им, сами много потерпели от чернокожих. Затем она поручала им сказать, что, как только большая дорога очистится от шаек вооруженных негров, которые ожидаются в скором времени, будут приняты меры к тому, чтобы предоставить убежище в этом доме и всему семейству. — «Ты понял?» — спросила она в заключение. Мальчик, поставив корзину себе на голову, отвечал, что хорошо знает описанный ему пруд Чаек, так как не раз ловил в нем с товарищами рыбу, и что все ему порученное передаст семье господина офицера. Гость, на вопрос старухи, не хочет ли он еще что-нибудь добавить, снял с пальца кольцо и вручил его мальчику, приказав передать его главе семейства, господину Штремли, в знак того, что все, что он сообщит, отвечает истине. После этого мать приняла ряд мер, которые, как она говорила, должны были обеспечить безопасность ее гостя; приказала Тони запереть ставни в окнах, а сама, чтобы рассеять воцарившийся в комнате мрак, при помощи огнива, лежавшего на карнизе камина, не без труда, так как трут не загорался, зажгла свечу. Гость воспользовался этой минутой, чтобы нежно обвить рукою стан Тони, и шопотом на ухо спросил ее, как она спала и не следует ли ему сообщить ее матери о том, что произошло; однако на первый вопрос Тони ничего не ответила, а на второй, увернувшись из его объятий, сказала: «Нет! ни слова, если вы меня любите!» Она подавила в себе чувство страха, которое возбуждали в ней все эти лживые меры, и, под предлогом приготовления завтрака для гостя, поспешно бросилась в нижнюю комнату.