Немецкая романтическая повесть. Том II - Ахим Арним

Тони, перед глазами которой разыгралась в течение немногих минут вся эта сцена, стояла не в силах пошевелить ни одним членом, словно пораженная громом. Одно мгновение она думала разбудить гостя; но, во-первых, двор был занят неграми и потому бегство было невозможно, а во-вторых, она наперед предвидела, что он сразу схватится за оружие, что, при численном превосходстве противника, привело бы к немедленному его убийству. Кроме того, ей не могло при этом не прийти в голову ужасное соображение, что несчастный, увидев ее в это мгновенье у своей постели, сочтет ее за предательницу и, потеряв совершенно голову от этой мысли, вместо того, чтобы слушаться ее советов, сам отдастся в руки негра Гоанго. Среди всех этих невыразимых волнений и страхов ей вдруг попалась на глаза веревка, которая, невесть по какой случайности, висела на стенной задвижке. Сам бог, подумала она, срывая веревку, положил ее там для спасения ее и ее друга. Она обмотала юношу по рукам и по ногам, завязав много узлов, а затем, не обращая внимания на то, что он шевелился и упирался, она притянула и крепко привязала концы веревки к кровати; в радости, что ей удалось овладеть данным мгновеньем, она напечатлела поцелуй на его уста и поспешила навстречу негру Гоанго, уже подымавшемуся по лестнице, гремя оружием.

Негр, все еще не доверявший доносу старухи в отношении Тони, когда увидал ее выходящей из указанной комнаты, остановился пораженный и смущенный в коридоре со своей бандой, сопровождавшей его с факелами и ружьями. Он воскликнул: «Предательница! Изменница!» и, обернувшись к Бабекан, которая сделала несколько шагов по направлению к двери гостя, спросил ее: «Что чужестранец — убежал?» Бабекан, найдя дверь отворенною, не заглянув в нее, закричала, как бешеная, возвращаясь назад: «Обманщица! Она дала ему возможность бежать! Скорее! Займите все выходы, пока он не успел, выскочить на волю!» — «Что случилось?» — спросила Тони с удивлением, глядя на старика и на окружавших его негров. «Что случилось?» — отвечал Гоанго, и с этими словами он схватил ее за грудь и втащил в комнату. «Вы с ума сошли! — воскликнула Тони, оттолкнув от себя старика, остолбеневшего в изумлении от того, что представилось его взорам. — Вот лежит чужестранец, крепко привязанный мною к кровати; и клянусь небом, это не худшее, что я сделала на своем веку!» Сказав это, она отвернулась от него и села к столу, притворяясь, что плачет. Старик обратился к матери, стоявшей тут же в смущении, и сказал: «О Бабекан, какими сказками ты меня морочила?» — «Слава богу! — отвечала мать, сконфуженно осматривая веревку, которой был связан чужестранец, — беглец здесь, хотя я не могу понять, в чем тут дело». Негр, вложив саблю в ножны, подошел к кровати и спросил чужестранца, кто он, откуда пришел и куда направляется. Но, так как тот, судорожно силясь освободиться от уз, ничего не отвечал и лишь мучительно и горестно восклицал: «О Тони! О Тони!», то заговорила старуха, заявив, что он — швейцарец, по имени Густав фон дер Рид, и прибыл из приморского города Форт Дофина с целым семейством европейских собак, скрывающихся в настоящее время в горных пещерах близ пруда Чаек. Гоанго, заметив, что девушка сидела, уныло оперев голову на руки, подошел к ней, назвал своей милой девочкой, потрепал по щеке и попросил простить ему слишком поспешное недоверие, которое он проявил к ней. Старуха, с своей стороны подошедшая к ней, подбоченившись и покачивая головой, спросила, зачем она привязала чужестранца веревкой к кровати, хотя он не подозревал о грозившей ему опасности. На это Тони, действительно расплакавшись от горя и бешенства, отвечала, порывисто обернувшись к матери: «Оттого, что у тебя нет ни глаз, ни ушей! Оттого, что он отлично понял, какая опасность ему грозит! Оттого, что он хотел бежать, что он просил меня помочь ему в этом, что он замышлял на твою жизнь и наверное осуществил бы уже утром свой замысел, если бы я не связала его сонного». Старик приласкал и успокоил девушку и велел Бабекан больше не говорить об этом деле. Он вызвал несколько стрелков с ружьями, дабы выполнить веление закона, под действие которого попал чужестранец; но Бабекан шепнула ему тайком: «Ради бога! не делай этого, Гоанго!» Она отвела его в сторону и объяснила ему, что, прежде чем казнить чужестранца, надо от него добиться, чтобы он написал приглашение своим родственникам, дабы при его помощи заманить их на плантацию, ибо бой с ними в лесу представляет немало опасностей. Гоанго, принимая во внимание, что чужестранцы по всей вероятности вооружены, одобрил это предложение; ввиду позднего времени, он отложил написание письма, о котором шла речь, и поставил при белом двух сторожей; и после того как для большей достоверности он еще раз исследовал веревку и, найдя ее слишком слабою, призвал двух людей, чтобы потуже ее стянуть, он покинул комнату со всей своей бандой, и все постепенно успокоилось и погрузилось в сон.

Но Тони, — которая лишь для вида попрощалась со стариком, еще раз протянувшим ей руку, и легла в постель, — едва только убедилась, что все в доме затихло, тотчас встала, прокралась задними воротами на волю и с диким отчаянием в груди побежала по тропинке, пересекающей большую дорогу и ведущей к той местности, откуда должен был подойти господин Штремли со своим семейством. Ибо взгляды глубокого презрения, которые, лежа на кровати, бросал на нее их гость, мучительно, как острые ножи, пронзили ей сердце; к ее любви к нему примешивалось чувство жгучей горечи, и она ликовала при мысли, что в предприятии, затеянном ею для его спасения, она найдет смерть. Опасаясь, как бы не разминуться с семейством, она остановилась у ствола пинии, мимо которой компания господина Штремли должна была пройти, если посланное ей приглашение было принято; и вот, согласно уговору, едва забрезжило утро на горизонте, как послышался вдалеке из-за деревьев леса голос мальчика Нанки, служившего проводником каравану.

Шествие состояло из господина Штремли и его супруги, которая ехала на муле, из пяти детей, из коих два, Готфрид и Адальберт, юноши 18 и 17 лет, шли рядом с мулом, из трех слуг и двух служанок, из коих одна держала на руках грудного ребенка и ехала на другом муле; всего — двенадцать человек. Караван продвигался медленно через корни сосен, пересекавшие своими переплетшимися извилинами дорогу по направлению к пинии, где Тони, как можно бесшумнее, чтобы никого не испугать, выступила из тени дерева и крикнула приближавшемуся шествию: «Стойте!» Мальчик тотчас ее узнал, и на вопрос, где господин Штремли, радостно представил ее престарелому главе семейства, в то время как мужчины, женщины и дети ее окружили. «Благородный господин! — сказала Тони, твердым голосом прерывая его приветствия, — негр Гоанго совершенно неожиданно явился со всеми своими людьми на плантацию. Вы не можете теперь прибыть туда, не подвергая жизни величайшей опасности; более того, ваш племянник, который, к несчастью, там был принят, погибнет, если вы не возьметесь за оружие и не последуете за мною на плантацию, чтобы освободить его из заключения, в котором его держит негр Гоанго!» — «Боже милостивый!» — воскликнули в страхе все члены семейства, а мать, которая была больна и истощена путешествием, упала без чувств с мула на землю. В то время как на зов господина Штремли горничные сбежались на помощь своей госпоже, Тони, которую юноши закидали вопросами, отвела господина Штремли и остальных мужчин в сторону из опасения перед мальчиком Нанки. Не сдерживая своих слез, стыда и раскаяния, она рассказала мужчинам все, что произошло: каково было положение дела в усадьбе, когда туда прибыл юноша; как после разговора с ним с глазу на глаз оно изменилось непостижимым образом; что она сделала после прибытия негра, почти лишившись рассудка от страха, и как она готова отдать жизнь, чтобы освободить его из того заключения, в которое она его ввергла. «Мое оружие!» — воскликнул господин Штремли, спешно направляясь к мулу своей жены и снимая с него ружье. В то время как его молодцы-сыновья, Адальберт и Готфрид, и трое храбрых слуг тоже вооружились, он сказал: «Кузен Густав многим из нас спас жизнь, теперь настал наш черед оказать ему такую же услугу!» С этими словами он снова посадил оправившуюся жену на мула, приказал из предосторожности связать мальчику Нанки руки, как своего рода заложнику, и отправил всех женщин и детей под охраною одного лишь тринадцатилетнего своего сына Фердинанда, тоже вооружившегося, обратно к пруду Чаек; затем он расспросил Тони, которая также взяла шлем и пику, о числе негров и об их размещении в усадьбе и, обещав ей пощадить Гоанго и ее мать, насколько то дозволят обстоятельства, смело и уповая на бога, стал во главе своего маленького отряда и выступил под водительством Тони по направлению к усадьбе.

Как только маленький отряд прокрался во двор через задние ворота, Тони показала господину Штремли комнату, в которой спали Гоанго и Бабекан; и в то время как господин Штремли без шума входил со своими людьми в незапертый дом и захватывал все сложенное в нем оружие негров, девушка прокралась в конюшню, где спал сводный брат Нанки, пятилетний Сеппи. Ибо Нанки и Сеппи, незаконнорожденные сыновья Гоанго, были ему очень дороги, особенно Сеппи, мать которого недавно скончалась; а так как, даже в случае, если бы удалось освободить юношу, отступление к пруду Чаек и бегство оттуда в Порт-о-Пренс, к которому она предполагала присоединиться, будет сопряжено с большими трудностями, то она решила вполне основательно, что обладание обоими мальчиками, в качестве своего рода заложников, будет чрезвычайно полезным на случай преследования каравана неграми. Ей удалось незаметно вынуть из кровати мальчика и перенести его на руках в полудремотном состоянии в главное здание. Между тем господин Штремли, как можно осторожнее, прокрался со своим отрядом в комнату Гоанго; но вместо того, чтобы застать его и Бабекан в постели, как они предполагали, они их нашли разбуженными шумом, полунагими, беспомощно стоящими посреди комнаты. Господин Штремли, взяв в руки ружье, крикнул им, чтобы они сдавались, иначе им грозит неминуемая смерть! Но Гоанго, вместо ответа, сорвал со стены пистолет и выпалил им в толпу, причем пуля слегка задела лоб господина Штремли. По этому сигналу весь отряд последнего бешено кинулся на негра, и Гоанго, успевший вторично выстрелить и прострелить плечо одному из слуг, был ранен сабельным ударом в руку; его и Бабекан повалили на землю и привязали веревками к ножкам большого стола.