Избранные диалоги - Платон

Федр. И это совершенно верно.

{276} Сократ. Что же, не взглянуть ли нам, каким образом возникнет другое сочинение, родной брат первого, и насколько оно от природы лучше того и могущественнее?

Федр. Что же это и как оно, по-твоему, возникает?

Сократ. А то, что по мере приобретения знаний пишется в душе того, кто учился; оно способно защитить само себя, умеет говорить с кем следует, умеет и промолчать.

Федр. Ты говоришь о живой и одушевленной речи знающего человека, отображением которой справедливо можно назвать письменную речь?

{B} Сократ. Совершенно верно. Скажи мне вот что: разве станет разумный земледелец, которому важен посев и желательно получить урожай, всерьез возделывать летом сады Адониса175 ради удовольствия любоваться восемь дней хорошими всходами? Если он и делает это иной раз, то только для забавы, ради праздника. А всерьез он сеет, где надлежит, применяя земледельческое искусство, и бывает доволен, когда на восьмой месяц его посев созреет.

{C} Федр. Конечно, Сократ, первое он будет делать всерьез, а второе — только так, как ты говоришь.

Сократ. А человек, знающий, что такое справедливое, прекрасное, благое, — что же он, по-нашему, хуже земледельца понимает, каков посев?

Федр. Ни в коем случае.

Сократ. Значит, он не станет всерьез писать по воде чернилами, то есть при помощи тростниковой палочки сеять сочинения, неспособные помочь себе словом и неспособные как следует научить истине.

Федр. Это было бы невероятно.

{D} Сократ. Конечно. Но, вероятно, ради развлечения он засеет сады письменности и станет писать; ведь он, когда пишет, накапливает запас воспоминаний для себя самого на то время, когда наступит возраст забвения, да и для всякого, кто пойдет по тем же следам; к тому же он сможет полюбоваться их нежными ростками. Между тем как другие люди предаются иным развлечениям, упиваясь разными пиршествами и тому подобными забавами, он вместо этого будет, верно, проводить время в тех развлечениях, о которых я говорю.

{E} Федр. Ну, эта забава, о которой ты говоришь, Сократ, куда как прекрасна по сравнению с теми низкими развлечениями: ведь она доступна только тому, кто может, забавляясь сочинением речей, повествовать о справедливости и обо всем прочем, о чем ты упомянул сейчас.

Сократ. Так-то это так, милый Федр. Но такие занятия, по-моему, станут еще лучше, если овладеть искусством собеседования: встретив подходящую душу, такой человек со знанием дела {277} насаждает и сеет в ней речи, полезные и самому сеятелю, ибо они не бесплодны, в них есть семя, которое родит новые речи в душах других людей, способные сделать это семя навеки бессмертным, а сеятеля — счастливым настолько, насколько может быть счастлив человек.

Федр. Да, то, о чем ты сейчас говоришь, еще лучше.

Сократ. Теперь, Федр, раз мы в этом согласны с тобой, уже можем судить и о том.

Федр. О чем?

Сократ. Да о том, что мы хотели посмотреть с самого начала и от чего пришли к нашему теперешнему разговору: мы собирались выяснить, {B} как это Лисия упрекают в том, что он пишет речи, да и каковы сами речи, написанные по законам искусства или невзирая на них. Ведь мы, по-моему, уже достаточно ясно сказали, что соответствует этим законам, а что нет.

Федр. Да, кажется, сказали, только напомни, как именно.

Сократ. Прежде всего надо познать истину о любом предмете, о котором говоришь или пишешь; научиться определять все соответственно с ней; дав определение, надо опять-таки уметь все подразделять на виды, пока не дойдешь до неделимого; точно так же надо рассматривать природу души и, определив, {C} какой вид речи соответствует каждой натуре, так и строить и располагать свою речь, то есть к сложной душе обращаться со сложными, охватывающими все лады речами, а к простой душе — с речами простыми. Без этого невозможно, хотя бы настолько искусно, насколько это позволяет природа, ни выбрать род речи, ни научить или убедить кого-нибудь, — впрочем, это видно из всего, что мы только что говорили.

Федр. Да, это-то мы сказали совершенно ясно.

Сократ. А разве мы только что не говорили так же ясно о том, хорошо или постыдно произносить речи и записывать их и {D} когда это дело можно по праву назвать позорным, а когда нет?

Федр. А что же мы говорили?

Сократ. Если Лисий или кто другой когда-нибудь написал или напишет для частных лиц или для всего народа сочинение, касающееся гражданского устройства, и будет считать, что все там ясно и прочно обосновано, то такой писатель заслуживает порицания, все равно, скажет ли ему кто-нибудь об этом или нет. Ведь ни во сне, ни наяву не знать, что справедливо, а что несправедливо, что плохо, а что хорошо, — это поистине не может не вызвать порицания, {E} хотя бы вся толпа превозносила такого человека.

Федр. Конечно, нет.

Сократ. Тот, кто считает, что в записанной речи, о чем бы она ни была, неизбежно окажется много развлекательного и что не стоит ни записывать с особым тщанием любую речь, хоть в стихах, хоть в прозе, ни произносить ее наподобие рапсодов, то есть ни в чем не разбираясь и никого не поучая, {278} а только желая произвести впечатление, — ведь даже лучшие из известных им сочинений рапсоды выучивают на память, и только, — тот знает, что лишь в речах назидательных, произносимых ради поучения и воистину начертываемых в душе, в речах о справедливости, красоте и благе есть ясность и совершенство, стоящие стараний. Лишь о таких сочинениях он скажет, что они словно родные его сыновья, — прежде всего о тех, {B} которые он обрел в самом себе, затем о тех их потомках и братьях, которые благодаря им заслуженно возникли в других душах. А до иных сочинений ему нет дела. Вот каков этот человек, Федр, — и хорошо бы нам с тобою стать такими же!

Федр. И я желаю того же, о чем ты говоришь, и молюсь об этом.

Сократ. Так хватит нам уже развлекаться рассуждениями о красноречии. А ты пойди и сообщи Лисию, что мы с тобой, сойдя к источнику Нимф и в святилище Муз, услыхали там голоса, {C} которые поручили нам сказать Лисию и всякому другому, кто сочиняет речи, да и Гомеру и всякому другому, кто слагал стихи для пения или не для пения, а в-третьих, и Солону и всякому, кто писал речи, касающиеся гражданского устройства, и назвал свои сочинения законами: если создатель составил свои произведения, зная, в чем истина, и может защитить их, когда кто-нибудь станет проверять его сочинения, и если он способен на словах указать на слабые стороны им написанного, то такого человека следует называть не по его сочинениям, а по той цели, {D} к которой были направлены его старания.

Федр. Как же ты предлагаешь его называть?

Сократ. Название «мудрого», Федр, по-моему, для него слишком громко и пристало только богу. Любитель мудрости, философ, или что-нибудь в этом роде, — вот что больше подходит для него и звучит более сообразно.

Федр. Да, это соответствует сути дела.

Сократ. Значит, у кого за душой нет ничего более ценного, чем то, что он сочинил или написал, кто долго возился со своим произведением и так и сяк, то склеивая его части, то уничтожая их, — того ты, по справедливости, назовешь поэтом либо {E} составителем речей или законов?

Федр. Конечно.

Сократ. Это вот ты и скажи своему приятелю.

Федр. А ты? Как ты поступишь? Нельзя ведь обойти и {279} твоего приятеля.

Сократ. Какого?

Федр. Исократа,176 известного красавца. Ему ты что скажешь, Сократ? Как нам его назвать?

Сократ. Исократ еще молод,177 Федр, но мне хочется сказать, что я жду от него.

Федр. Что же?

Сократ. Мне кажется, что от природы он более даровит, чем Лисий с его речами, да и по своему душевному складу он благороднее. Поэтому не будет ничего удивительного, если он, повзрослев, превзойдет в речах, в которых пока что только пробует силы, всех когда-либо занимавшихся красноречием, превзойдет больше, чем теперь превосходит всех юношей. Кроме того, если он не удовлетворится этим, какой-то божественный порыв увлечет его к еще большему. В образе мыслей этого человека, друг мой, природой заложена любовь к мудрости. Вот что объявляю я {B} от имени здешних богов моему любимцу Исократу, а ты объяви то, что было сказано, Лисию, раз уж он твой любимец.

Федр. Так и будет. Но пойдем, жар уже свалил.

Сократ. Разве не следует помолиться перед уходом?