Избранные диалоги - Платон

Федр. Невозможно понимать иначе, Сократ; и требует оно немалого труда.

Сократ. Ты прав. Ради этого нужно, поворачивая каждую речь и так и сяк, смотреть, не найдется ли какой-нибудь более легкий {C} и короткий путь к искусству красноречия, чтобы не идти понапрасну долгим и тернистым путем, когда можно избрать дорогу короткую и ровную. А если ты слышал от Лисия или от кого-нибудь еще нечто такое, что могло бы нам помочь, то вспомни и расскажи мне.

Федр. В другой раз я, может, и взялся бы ради опыта, но сейчас и этого не могу.

Сократ. Хочешь, я скажу тебе одну вещь, которую слышал от тех, кто занимается этим делом?

Федр. Что именно?

Сократ. Есть поговорка, Федр, что стоит иногда повторить и слова волка.172

{D} Федр. Так ты так и сделай.

Сократ. Утверждают, что в этом деле вовсе не следует заноситься так высоко и пускаться в длинные рассуждения. Как мы уже сказали в начале этой речи, тому, кто собирается стать хорошим оратором, будто бы совершенно лишнее иметь истинное представление о справедливых и хороших делах или о людях, справедливых и хороших по природе или по воспитанию. {E} На суде решительно никому нет никакого дела до истины, важна только убедительность. А она зависит от правдоподобия, и на нем должен сосредоточить все внимание тот, кто хочет произнести речь искусно. Иной раз и в защитительной и в обвинительной речи даже следует умолчать о подлинных событиях, если они неправдоподобны, и говорить только о правдоподобном: оратор всячески должен гнаться за правдоподобием, зачастую распрощавшись с истиной. {273} Провести это через всю речь — вот в чем и будет состоять все искусство.

Федр. Верно, Сократ, как раз так, как ты сказал, и говорят все эти люди, что выдают себя за знатоков в искусстве красноречия. Припоминаю, что мы с тобой и раньше мимоходом беседовали об этом; а ведь для всех, кто занимается таким делом, это очень важно.

Сократ. Но ты тщательно изучил самого Тисия, так пусть Тисий нам и скажет, что он считает правдоподобным: то, что кажется правдоподобным толпе, или еще что-нибудь?

{B} Федр. А что же еще?

Сократ. Вот что Тисий, по-видимому, умно придумал и искусно написал: если человек слабосильный, но храбрый побьет сильного, но трусливого, отнимет у него плащ или еще что-нибудь, то, когда их вызовут в суд, ни одному из них нельзя говорить правду: трусу не следует признаваться, что избил его всего лишь один храбрец. А тот станет доказывать, что они встретились один на один, и будет налегать на такой довод: {C} «Как же я, вот такой, мог напасть на такого?» Сильный не сознается в своей трусости, но попытается что-нибудь соврать и тем самым, возможно, даст своему противнику повод уличить его. Да и в других случаях речи, произнесенные в соответствии с искусством, точно такие же. Разве не так, Федр?

Федр. Так что же?

Сократ. Ох, и ловко же прикрытое искусство изобрел Тисий или любой другой, каким бы именем он ни звался! Но, друг мой, {D} не сказать ли нам ему?

Федр. Что?

Сократ. А вот что: «Мы, Тисий, задолго до твоего появления, говорили, бывало, что для большинства людей правдоподобно то, что сходно с истиной. А недавно мы разбирали разные случаи сходства и показали, что лучше всех умеет его находить тот, кто знает истину. Так что, если ты скажешь что-нибудь новое насчет искусства красноречия, мы послушаем, а если нет, мы остаемся при нашем прежнем убеждении, к которому пришли, разбирая это: кто не учтет природных свойств {E} своих будущих слушателей, кто не сможет разделить сущее по видам и возводить к единой идее каждый такой случай, тот никогда не овладеет искусством красноречия даже настолько, насколько это вообще возможно человеку.

Достичь этого без усилий нельзя, а человек разумный предпримет такой труд не ради того, чтобы говорить и иметь дело с людьми, но для того, чтобы быть в состоянии говорить только угодное богам и по мере своих сил делать все так, чтобы им это было угодно. Ведь те, кто мудрее нас с тобой, Тисий, {274} утверждают, что человек, обладающий разумом, заботится не о том, как бы угодить своим товарищам по рабству — разве что между прочим, — но своим благим владыкам, происходящим также от благих. Поэтому, если путь долог, не удивляйся: ради великой цели надо его пройти, и вовсе не так, как ты себе представляешь. Сбудется, гласит поговорка, если кто пожелает: этот путь будет всего прекраснее, раз он туда ведет».

Федр. По-моему, Сократ, прекрасно сказано, если только это кому-нибудь по силам.

Сократ. Но ведь и то, что придется испытать, взявшись за прекрасное дело, {B} также прекрасно!

Федр. Конечно.

Сократ. Ну что ж, довольно говорить об искусном и неискусном составлении речей!

Федр. Пожалуй.

Сократ. Остается разобрать, годится ли записывать речи или нет, чем это хорошо, а чем — плохо. Не так ли?

Федр. Да, так.

Сократ. Знаешь, как ты — делом или словом — всего более угодишь богу, когда вопрос касается речей?

Федр. Нет, а ты?

{C} Сократ. Я могу только передать, что об этом слышали наши предки, они-то знали, правда ли это. Если бы мы сами могли доискаться до этого, разве было бы нам дело до человеческих предположений?

Федр. Смешной вопрос! Но скажи, что ты слышал.

Сократ. Так вот, я слышал, что близ египетского Навкратиса родился один из древних тамошних богов, ему была посвящена птица, которую называют ибисом. А самому божеству имя было Тевт.173 Он первый изобрел число, счет, землемерие, {D} звездочетство, вдобавок игру в шашки и в кости, а также и письмена. Царем над всем Египтом был тогда Тамус, правивший в великом городе верхней области, который греки называют египетскими Фивами, так же как того бога — Аммоном. Придя к царю, Тевт показал свои искусства и сказал, что их надо передать остальным египтянам. Царь спросил, какую пользу приносит каждое из них. Тевт стал объяснять, а царь, смотря по тому, говорил ли Тевт, по его мнению, хорошо или нет, кое-что порицал, {E} а кое-что хвалил. По поводу каждого искусства Тамус, как передают, много говорил Тевту и хорошего и дурного, но это было бы слишком долго рассказывать. Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: «Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости». Царь же сказал: «Искуснейший Тевт, один способен создавать произведения искусства, а другой — судить, какая в них доля вреда и пользы для тех, кто будет ими пользоваться. {275} Ты, отец письмен, любишь их настолько, что, говоря об их значении, ты сейчас сказал все наоборот. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как лишится упражнений память: припоминать станут, доверяясь письму, по посторонним, внешним знакам, а не внутренней силой, сами по себе. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. И ученикам ты дашь видимость мудрости, а не истинную мудрость, так что они у тебя будут многое знать понаслышке, не усваивая, и казаться многознающими, {B} оставаясь в большинстве невеждами, невыносимыми в общении; так и сделаются они не мудрыми, а мнимомудрыми».

Федр. Ты, Сократ, легко сочиняешь и египетские, и какие тебе угодно повести.

Сократ. Рассказывали же в святилище Зевса Додонского, что слова дуба были первыми прорицаниями. Людям тех времен — ведь они были не так умны, как вы теперь, — довольно было, по их простоте, слушать дуб или скалу,174 лишь бы только те говорили правду. {C} А для тебя, наверно, важно, кто говорит и откуда он, ведь ты не смотришь только на то, так ли все на самом деле или иначе.

Федр. Ты правильно меня упрекнул; а с письменами, видно, так оно и есть, как уверял тот фиванец.

Сократ. Значит, и кто рассчитывает запечатлеть в письменах свое искусство и кто, в свою очередь, черпает его из письмен, потому что оно будто бы надежно и прочно сохраняется там на будущее, — оба чрезвычайно простодушны и, в сущности, не знают прорицания Аммона, {D} раз они записанную речь ставят выше, чем напоминание человека, сведущего в том, что записано.

Федр. Это очень верно.

Сократ. В этом, Федр, ужасная особенность письменности, поистине сходной с живописью: ее порождения стоят как живые, а спроси их — они величественно молчат. То же самое и с сочинениями. Думаешь, будто они говорят, как мыслящие существа, а если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда твердят одно и то же. Всякое сочинение, {E} однажды записанное, находится в обращении везде — и у людей понимающих, и, равным образом, у тех, кому вовсе не пристало читать его, — и не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают или несправедливо ругают его, оно нуждается в помощи своего отца, а само неспособно ни защищаться, ни помочь себе.