Ида Верде, которой нет - Ольга Шумяцкая

Еще в поезде у Иды прекратились наконец кошмары, прошла резь в глазах, пропала навязчивая яркость цвета, будто весь мир измазан густой масляной краской. Когда проезжали павильон казино и ресторации, она приподняла голову от подушек, которыми ее обложил доктор – молчаливый человек с веселыми глазами и щегольскими усами, более уместными на лице шефа жандармов. Здание, выстроенное в османском стиле, светящееся всеми огнями, напоминало гигантскую клумбу.

– Мадам Лозински, шумные увеселения пока не для вашего хрупкого здоровья, – проследив за ее взглядом, сказал Ломон.

Ида откинулась на подушки. Ей слышались звуки оркестра, которые неслись с балкона дворца. Она закрыла глаза и увидела себя вальсирующей вдоль этого широкого балкона. Рукой она опиралась на плечо человека, чье лицо почему-то не могла вспомнить.

Дорога все круче и круче уходила в горы.

Деревянное шале санатория было пристроено к остаткам средневекового замка. Вокруг гнездилось несколько домишек – булочная, лавка зеленщика, мясная и две крохотные веранды трактирчиков, смотрящие на разные стороны одного дома. На фоне гор дымчато-фиолетовым пятном выделялась церквушка, и колокола ее запели, когда вещи были выгружены из автомобиля.

Ида лежала на балконе своей спальни и смотрела на горы, похожие на сахарные головы. Луг с налетом желтых цветов легко взлетал к подножию склона. Все казалось застывшим в теплом спокойном воздухе, но не как на фотографии, а как в стоп-кадре, который вот-вот тронется, если механик заново запустит пленку. Назад или вперед пойдет изображение – неважно.

Ида улыбнулась.

Потекла размеренная жизнь. Солнечные ванны. Ингаляции из горных трав. Оборачивание грязью.

Французский, в котором Ида упражнялась когда-то в гимназии, сначала слышался как ласковый аккомпанемент происходящего, но потом в шорохах и хрипах чужого языка стал возникать смысл, и скоро она уже сносно объяснялась с врачами и сиделками.

Первое время на прогулки по маленькому саду с альпийскими горками и клумбами, усаженными цветущими майрозами, Иду возили в кресле на колесиках. Но прошла неделя, другая, третья, и она с удивлением обнаружила, что ей надоело быть лежачей больной. Захотелось движения, мускульных усилий, захотелось почувствовать под ногой упругий бобрик выстриженного газона и зерно песчаной дорожки. И Ида встала.

Теперь она в сопровождении сиделки медленно прогуливалась по аллеям сада – с каждым днем хоть на пять минут, но дольше, – сама поднималась по узкой витой лестнице на верхнюю террасу, где больные принимали солнечные ванны, а по вечерам спускалась вниз, в украшенную гобеленами ресторацию, чтобы в компании доктора выпить чашку целительного бульона.

А доктор Ломон раздухарился. Из его комнаты, что соседствовала с апартаментами Иды, слышались приглушенный смех и голоса. К завтраку он появлялся взъерошенный, на лице – блаженная улыбка, застывал посреди светлой залы со столиками, уставленными серебряными блюдами с булочками, джемами, фруктами, растерянно оглядывался, видел Иду, радостно кидался к ней и тут же с помпезно разыгранной деловитостью начинал объяснять, какое новое лечебное приключение задумано: «Дивная грязь! Цвета соуса бешамель! Проникает сквозь кожу и насыщает легкие! Хотите, сделаем фото для мсье Лозинского? Он, уверен, сойдет с ума и вечером будет здесь!»

Ида отмахивалась, и вместе они начинали весело поглощать невесомые яства.

Еще через неделю Ломон разрешил ей проехаться по окрестностям в автомобиле.

– Боже мой, а это что? – спросила Ида у горничной, которая запыхавшись тащила громадный белый ватный шар.

– Это перина. Если вдруг вы задержитесь и спустится прохлада, – пролепетала та.

Ида вопросительно взглянула на Ломона.

Тот важно кивнул.

День был солнечный, почти летний.

Спустились вниз, на плато. Заехали в Домьен: проехали вдоль столиков, что прятались под зонтиками, остановили авто и прошлись по блошиному рынку и цветочным рядам. Ида попросила купить три десятка разноцветных роз.

Потом направились в Экс-Люпен, славящийся хвойной рощей («Этот воздух – сплошная польза!» – пел доктор), и там устроились на втором этаже ресторации на центральной площади. С балкона, где по просьбе Иды установили столик, открывался вид на горы. Снег на вершинах казался праздничными белыми беретиками.

Ломон заказал бутылку шампанского.

– Вы решительно повернули в сторону поправки, госпожа Лозински. А шампанское, кстати, не последнее средство при несложных формах легочных заболеваний! А у вас форма уже переходит в не-сложную – не-слож-ну-ю! Пузырьки действуют на легкие очень освежающе, высвобождают некоторые химические элементы – ну, не буду вас мучить наукой. Позволите подлить? А я, возможно, женюсь, госпожа Лозински. О-ля-ля! О, как я устал в вашей России от сложных, тяжеловесных – во всех, знаете ли, смыслах – русских дам. А тут у нас – птицы! Воробышки с пухлыми щечками и смехом за пазухой!

У Иды немножко кружилась голова от прогулки, и она слушала разомлевшего Ломона будто сквозь сон. В тумане плыли ветви платанов, фиолетовые гроздья филенций и вместе с ними – официанты, похожие в своих черно-белых фраках на пингвинов.

Ах, как давно она не пила шампанского! Там, в Крыму, от первого глотка она сразу приподнималась на цыпочки, а сейчас хотелось откинуться на подушки, смежить веки. Там, дома, все на нее смотрели, и она всегда это чувствовала, и кружилась, кружилась, как хрустальная балеринка на подиуме музыкальной шкатулки, и видела, как блеск ее глаз и бриллиантовых крошек в заколках отражается на лицах людей вокруг. Последние шесть лет вдруг показались ей одной неостановимой съемкой: режиссер давно ушел, забыв выкрикнуть команду «Стоп!», и лента кинопленки продолжает трещать в аппарате. Здесь же никто ее не знал – просто еще одна хворая или уставшая от столиц особа. Ничего специального в ее появлении не было, и эта невидимость оказалась кстати.

Скоро поехали домой, и она отлично заснула.

А наутро что-то изменилось. Наверное, действительно она начала выздоравливать.

Много гуляла одна. Воздух становился холоднее и прозрачнее.

Из Москвы от родителей пришла посылка с шубой. Вероятно, они думали, что санаторий занесен снегом. Но вечерами легкое норковое пальто, в сущности, было кстати. Она накидывала его на пижаму и бродила по саду.

В санатории оказалась неплохая библиотека, в том числе и годовые подшивки журналов по археологии давнишних лет. Она нашла несколько отцовских статей. Переводчик, который занимался сухими отчетами профессора Ведерникова, был, видимо, настроен романтически – французский текст грешил лирической описательностью, несвойственной текстам отца. Но как приятно было читать эти лукавые переводы, ведь в своих рассказах отец был как раз очень словоохотлив и, присаживаясь на камень и вытирая платком вспотевшее лицо, обращал Зиночкино внимание на то, как меняет цвет небо, как яростно дерутся ящерицы, а имперский почтальон, отдав им письма от матери и отъехав на полкилометра, начинает выписывать на своем велосипеде круги по степи.