Ида Верде, которой нет - Ольга Шумяцкая

Однако дни шли, а Ожогин молчал. К себе не вызывал. Адвокатов не присылал. Лишь его жена, Ленни, пару раз заходила навестить Иду. Приносила фрукты и цветы.

Но вчера обстоятельства изменились, и Лозинский сам приехал на студию, чтобы встретиться с Ожогиным.

– Как здоровье мадемуазель Верде? – наконец спросил Ожогин.

– Об этом я и хотел говорить с вами, Александр Федорович, – Лозинский умолк на несколько мгновений, собираясь с мыслями. – Вчера был консилиум… – видно было, что слова даются ему с трудом. – Да, консилиум… Воспаление запущено. Мы думали, Ида отлежится дома, но врачи считают, что нужно ехать в горы, в Швейцарию.

– Надолго? – коротко спросил Ожогин.

– Честно? Не знаю. Но я могу пока снимать сцены, где Ида не занята, чтобы не простаивать, – заторопился Лозинский.

– Что ж… – Ожогин раскурил новую сигару. – Если надо ехать – надо ехать. Посмотрим, что можно сделать.

– Спасибо, Александр Федорович, спасибо! – Лозинский отчаянно тряс руку Ожогина.

Обратно к авто, ждущему его у ворот, он бежал прежним размашистым легким шагом, будто сбросил несколько лет.

Ожогин задумчиво смотрел ему вслед. Да, за последнее время красавчик Лозинский основательно сник. Потух. Даже перестал собой любоваться.

Ожогин недолюбливал парочку Лозинский – Верде. Холеные, холодные, надменные. И при других обстоятельствах давно разорвал бы с ними контракт. Но… здоровье есть здоровье. Ленни несколько раз заезжала к ним и говорила, что Ида очень плоха.

Ожогин вздохнул.

Что же будет с фильмой? Столько денег потрачено. И перетрачено. Надо поднять счета.

Он двинулся к конторе.

Примчавшись домой, Лозинский взбежал на террасу, где в шезлонге, укутанная в одеяла, лежала на солнышке Ида. Рядом на столике толпились склянки и пузырьки с микстурами.

Горничная, сидевшая подле Иды, что-то тихо читала ей вслух.

Ида лежала с закрытыми глазами. Лицо ее было так бледно, что казалось обсыпанным киношной пудрой. Даже не лицо – личико. За недели болезни оно осунулось, опало, выявив неожиданно детские черты и детские же растерянность и беззащитность.

У Лозинского сжалось сердце, когда он подошел к этой обездвиженной, ослабевшей полуженщине-полудевочке, похожей на загнанного зверька. Он уже привык к тому, как она выглядит, но сейчас, после поездки на студию, после солнца, зелени, всплеска ярких цветов, после того как сильные загорелые люди крепко пожимали ему руку и уносились прочь по своим неотложным делам, после мгновенного и болезненного прикосновения к этой, казалось, навсегда забытой здоровой жизни, вид Иды, свинцовые полукружья под мертвенно-бледными веками, выступившие скулы особенно поразили его.

Он кашлянул, расправил плечи и попытался улыбнуться оживленной деланой улыбкой.

Горничная бесшумно удалилась.

Лозинский уселся рядом с креслом Иды.

Он молча глядел на нее. Она не открывала глаз. Он долго сидел, чувствуя странный покой во всех членах, как будто утихли грозовые ветры и на землю опустился тихий задумчивый вечер. Это состояние последние дни он испытывал каждый раз, оставаясь с Идой наедине. Ему было хорошо, и он старался каждый раз длить и длить это умиротворенное полузабытье, граничащее со счастьем. Она была… нет, не то чтобы в его власти. Просто – покорна. И эта ее покорность давала ему ощущение той спокойной мужской значимости, которое Ида в обычной жизни сбивала двумя-тремя острыми словечками, произнесенными ироническим тоном, как двумя пальцами сбивают волос с рукава пиджака. Может быть, и консилиум он не собрал сразу, как намеревался по приезде – все тянул и тянул до тех пор, когда тянуть дальше означало убить Иду, – потому что хотел сполна насладиться этим ощущением?

Лозинский боялся своих мыслей, и каждый раз, испытав чувство счастья рядом с больной Идой, он как будто внутренне отворачивался от себя.

Вот и сейчас, вздрогнув, он пододвинулся к креслу и взял Иду за руку.

– Милая, – начал Лозинский. Ида с трудом приподняла веки. – Милая, хорошие новости. Я виделся с Ожогиным. Он продлевает контракт. Ты можешь спокойно ехать в санаторию. – Ида слегка наклонила голову в знак согласия. – А я отвезу тебя и вернусь. Надо будет доснять сцены, в которых ты не участвуешь. – Она так же почти незаметно покачала головой и что-то прошептала. – Что? Что ты говоришь?

Он наклонился к ней.

– Не надо… – очень медленно и очень тихо произнесла Ида. – Не надо…

– Что – не надо?

– Не надо тебе… я сама…

– Как – не надо? Как – сама?

– Я же не одна… поеду… ты… останься… надо снимать…

Лозинский замолчал.

Она права. Надо снимать. Как можно скорей снимать. И не просто снимать – молотить с утра до вечера. Сколько дней вылетит, если он повезет Иду в Швейцарию или Францию? Да, но как же… Как же не повезти! Надо ведь проследить, чтобы все было устроено. Просто быть рядом. Однако она и правда не одна. Уж по крайней мере три человека неотлучно будут при ней. Горничная, врач – он специально наймет врача, чтобы тот следил за Идой во время поездки, – слуга. Мужчина должен быть обязательно.

Итак, решено. Ида едет с врачом и прислугой. А он нужен сейчас здесь.

Но все-таки… как-то… неловко, что ли…

Ему опять стали неприятны собственные мысли. Как можно колебаться, если речь идет о здоровье Иды? Конечно, он сам должен ехать! А если он запорет и эти съемки? Что будет? Как отреагирует Ожогин? Ида – умница. Все знает, все понимает.

Лозинский поднес к губам безвольную руку жены.

– Посмотрим, милая, посмотрим. Может быть, ты и права, – сказал он, зная, что уже принял решение.

Глава пятая Встреча в Прованских Альпах

Санаторий оказался небольшим деревянным шале в деревеньке Сэнт-Буше.

Поезд привез их в Домьен.

На станции Ида, горничная и доктор Ломон (француз, практиковавший в Ялте около года и радостно согласившийся отправиться на родину) были приглашены в авто, вещи погрузили во вторую машину, и маленький кортеж двинулся по платановой аллее в горы.

Конец августа здесь, в Прованских Альпах, алел цветами, будто уставшими за лето и теперь открывающими свои лепестки лениво и без всякого стыда. Запахи смешивались и застывали в холодеющем к вечеру воздухе. Проезжали маленькие городки, сложенные из белого камня, там зажигались огоньки кафе, над иными крышами вились тонкие струйки дыма, церкви розовели в свете закатного солнца.

Еще в поезде у Иды прекратились наконец кошмары, прошла резь в глазах, пропала навязчивая яркость цвета, будто весь мир измазан густой масляной краской. Когда проезжали павильон казино и ресторации, она приподняла голову от подушек, которыми ее обложил доктор – молчаливый человек с веселыми глазами и щегольскими усами, более уместными на лице шефа жандармов. Здание, выстроенное в османском стиле, светящееся всеми огнями, напоминало гигантскую клумбу.