Литературный призрак - Дэвид Митчелл

Ко мне подходит маленькая девочка и протягивает конфету. Она что-то говорит по-японски и трясет сумочкой. На вид ей лет восемь, и ей надоели шедевры эпохи Возрождения. Кожа у нее цвета кофе со сливками. Волосы заплетены в косичку, нарядное платьице земляничного цвета с кружевами. Девочка постарше — наверное, сестра — оборачивается и хихикает, следом оборачиваются взрослые. Я покрываюсь испариной. На нас нацеливаются фотокамеры. Вспышки. Вот почему меня бесят азиаты — они фотографируют все подряд. Но какая у девочки чудесная улыбка! Мне захотелось позвать ее в гости. Или удочерить. Маленькие девочки как старые кошки: если уж кого невзлюбят, то притворяться не станут.

Высокопоставленный партийный любовник заставил меня сделать аборт. Я не хотела. Я боялась. Священники и старухи говорят, что для женщин, которые убивают младенцев, в аду устроен особый ГУЛАГ.

Но еще больше я боялась того, что мой любовник бросит меня и я окажусь в грязи на улице, поэтому подчинилась. А он не хотел детей, потому что боялся скандала. Из-за внебрачного ребенка наша связь могла бы получить огласку, и хотя все прекрасно знали, что в Советском Союзе есть и коррупция, и скандальные истории, но в глазах толпы требовалось соблюдать приличия. Да и что тут такого. Одно даже приятно: узнай об этом моя мамочка, она в гробу перевернулась бы со стыда.

В стране не было женщины, которая бы не сделала аборта, это считалось нормой. Мне сделали аборт в закрытой партийной больнице на Московском проспекте. Качество обслуживания там должно было быть гораздо выше, чем в других больницах. Но ко мне почему-то отнеслись совсем по-другому. После выписки долго продолжалось кровотечение. Когда я пришла к врачу, он отказался меня принять, а регистраторша вызвала охрану выпроводить меня. Я стояла на крыльце и кричала, пока от ярости не остались одни всхлипывания. Помню длинный ряд намокших под дождем деревьев. Я пожаловалась своему партийцу, чтобы он вмешался, но он, похоже, потерял интерес ко мне. Зашел один раз словно по обязанности. Через две недели он отфутболил меня в бакалейном отделе закрытого партийного магазина. Его жена каким-то образом пронюхала про мою беременность. Он сказал, чтобы я держала язык за зубами и сидела тихо, иначе мне придется капитально переменить место жительства. Я стала помехой. Отягощала его совесть.

Я сидела тихо. Когда наконец выбралась в поликлинику к врачу, он едва осмотрел меня и сразу заявил: «Надеюсь, рожать в будущем не собираетесь? Вам это не грозит». Я не особенно поверила ему, потому что он был небритый и от него пахло водкой. В кабинете сидела еще какая-то жирная корова, она стала говорить, что это в старое недоброе время женщинам навязывалась только одна роль — плодить объекты капиталистической эксплуатации. Я сказала, что не нуждаюсь в ее советах, и вышла. Через год в «Правде» я прочитала, что мой партиец скоропостижно скончался от сердечного приступа.

Руди я говорю, что принимаю таблетки, так как он не пользуется презервативами — с самого начала он заявил, что кондомы пусть надевают слоны. Кто знает, что произойдет в Швейцарии? Все-таки там чистый воздух, чистая вода. Или, может, швейцарские врачи знают средство, о котором русские понятия не имеют. И по швейцарским лугам будет бегать маленькая девочка, похожая на меня и на Руди. Прелесть, что за девочка. А потом у нее появится братик, и Руди будет учить его охотиться в горах. А я научу нашу малышку вкусно готовить. Мы узнаем, как делать суп из ласточкиных гнезд — Джером говорит, что ел такой в Китае.

По-моему, главный хранитель Рогоршев меня избегает, хотя сегодня по графику наш вечер. Тем лучше. Делакруа — наше последнее дело, Руди обещал. Он говорит, что подбивает бабки и закругляется с бизнесом. Он говорит, что это требует времени, да я и сама понимаю. Руди объяснил нашу ситуацию Грегорскому, решительно отмел всевозможные «но» и «если», и Грегорский вынужден был смириться. В крайнем случае, говорит Руди, я выеду пораньше и поживу, дожидаясь его, несколько недель в лучшем отеле в Швейцарии. Это даже здорово! К его приезду успею купить шале — вот будет ему сюрприз! А он тем временем спокойно продаст все свои предприятия по самой выгодной цене. Кроме пиццерии, ресторана и модельного агентства, где я работала до Эрмитажа, у него еще есть таксопарк, строительная компания, экспортно-импортная фирма, акции фитнес-клуба и доля в сети ночных клубов, где он ведает вопросами безопасности и охраны и тому подобными делами. Руди дружит и с президентом. Президент назвал Руди представителем молодого поколения, которое в двадцать первом веке проведет корабль обновленной России через все рифы и мели.

В моем зале опять никого. Подхожу к окну. Огромные чайки парят в восходящих потоках. Погода быстро портится. Любуюсь собственным отражением в стекле. Руди ночью сказал чистую правду. Мы занимались любовью, и после третьего раза он сказал: «Чем старше ты становишься, тем моложе». У меня красота не поверхностная, которую любая может нарисовать румянами да тушью. У моей красоты другая природа, глубинная. Выразительные чувственные губы, шея как у лебедя — так мой адмирал говорил. Одно время я забавы ради побыла платиновой блондинкой, но вернулась к своему естественному цвету — золотому с рыжеватым отливом, как у старинных драгоценностей. Внешность мне передалась по наследству от матери — никакого другого наследства я от нее не получила, бог свидетель. Талант актрисы и танцовщицы достался мне от некогда знаменитой, но забытой прабабки. Глаза цвета морской волны — от покойного отца, в прошлом известного режиссера. Он не признал открыто своего отцовства, поэтому не буду называть его фамилии. Я уважаю его волю. Так вот, мои глаза. Руди часто говорит, что в моих глазах можно утонуть навек. Я ведь поступала в театральный, вы не в курсе? Могла бы добиться большого успеха на сцене или в кино. Но тогда, в самом начале актерской карьеры, меня подцепил мой политбюрошник, и мы вместе стали делать политическую карьеру. Мы обожали танцевать танго. Я до сих не разучилась, но Руди предпочитает дискотеки. Мне кажется, им не хватает элитарности. Там полным-полно потаскушек и шлюх, которых в мужчине интересует только его положение и кошелек. В Швейцарии общество выше классом. Руди еще будет умолять меня, чтобы я научила его хорошим манерам.

У Джерома в квартире нет ни одного зеркала: однажды, выпив бутылку дешевого бренди, он признался, что не выносит собственного отражения. Я спросила почему. Он ответил, что всякий раз, когда глядит в зеркало, видит в нем мужчину и задумывается: господи боже мой, это еще кто?

Змей все еще тут, обвил кольцами толстый ствол дерева…

Господи!

Опять этот сон!

Как будто я прячусь в туннеле. Мне страшно — такое чувство, что здесь затаилось зло. Мимо пробегают двое, мужчина и женщина, у них восточный разрез глаз. Мужчина хочет спасти женщину от дьявола. Он держит ее за руку, они мчатся изо всех сил. Я тоже бегу следом, потому что мне кажется, что мужчина знает выход из туннеля, но потом отстаю. Неожиданно оказываюсь на вершине лысой горы. Небо заляпано пятнами масляной краски и комет. Я понимаю, что стою у подножия креста. Рядом валяются кости, в которые римские солдаты разыграли одежду Иисуса. Вдруг крест начинает опускаться. У меня перед глазами оказываются ступни, прибитые гвоздями, потом бескровные, белые, как алебастр, бедра. Набедренная повязка, рана в боку, распростертые руки с пригвожденными ладонями и, наконец, — лицо. Оно обращено прямо ко мне, искажено ухмылкой. Это лицо дьявола. И я понимаю, что двухтысячелетняя история христианства — ужасная, злая, затянувшаяся шутка.

Жирная жопа Варвара Петровна приходит подменить меня на время обеда. Как всегда, она не говорит ни слова. Лицо праведницы — святее, чем у Папы Римского, в точности как у моей мамочки на смертном одре. Иду по моим отделанным мрамором коридорам. Ко мне обращается шаркун-иностранец с путеводителем в руке. Прохожу мимо. Иду мимо моих зеленых и кроваво-красных каменных драконов, через мои будуары с куполообразными позолоченными потолками, прохожу под олимпийскими богами — вот и Меркурий, он жил за счет своей смекалки. Иду мимо длинных комнат с голубыми оконными рамами и серебряными шнурами портьер, с инкрустированными перламутром столиками и бархатными туфельками и по темным задним лестницам и служебным переходам спускаюсь в мрачноватую столовую для сотрудников, где Татьяна сидит в полном одиночестве и высыпает в чашку с теплым молоком пакетик шоколада.

— Привет, Татьяна! Тебя тоже сослали сюда?

— Я обедаю, когда захочу. Выпей горячего шоколада. Плюнь сегодня на диету. Добавь сахару в кровь.

— А, была не была. Какая разница!

Сажусь. В зале жарко, и я снова встаю. Ножки стула с визгом царапают кафельный пол. Открываю зарешеченное окно, но это не помогает. Температура что снаружи, что внутри.