Пропавшие без вести (Кодекс бесчестия) - Андрей Таманцев

— Мимо не проедет, другой дороги нет. Он может быть на черном шестисотом «мерсе». А может и на любой тачке.

Закончив инструктаж, объяснил мне:

— Он ушел через кухню. Ну, лис! На Истре турки построили ему дом. Там он и решил залечь. О доме не знает никто.

— Но вы знаете, — заметил я.

— Плохой бы я был начальник службы безопасности, если бы не знал.

— Калмыков может знать?

Тюрин глубоко задумался.

— В его тетрадке со схемами Истры не было. Но как раз в то время, когда Калмыков его пас, Мамаев покупал там участок. Несколько раз ездил, с менеджером, с архитектором. Может не знать. Но может и знать. У нас не из чего выбирать. Если Мамаев будет там, появится и Калмыков. Не исключаю, что он за ним сейчас следит. Так же, как мы. Командуй своим: все туда. Попробуем перехватить.

У меня были большие сомнения в том, что мы сумеем перехватить Калмыкова. У Тюрина тоже. Но выбирать действительно было не из чего.

— Не перехватим — значит, не судьба, — подвел он итог.

Боцман оказался на Истре раньше всех. Муха застрял у милицейского поста на выезде из Москвы и «мерс» Мамаева потерял. Пока я на «Террано», а Тюрин на своей «Вольво» пробивались к Дмитровке сквозь вечерние пробки, Артист был уже на полпути к поселку.

Боцман доложил:

— Вижу «мерс». Иду следом.

Через четверть часа позвонил снова:

— Он оставил «мерс» у почты, пошел пешком.

— Веди до места, — приказал я.

Через час все мы были возле особняка Мамаева и рассредоточились по периметру. Тюрин остался в «Вольво» на повороте к поселку, чтобы предупредить нас, если появится машина с Калмыковым. Во дворе не было никакого движения. Окно второго этажа было слабо освещено. Иногда на стекло падали тени: мужская и женская. Потом свет погас.

Около полуночи во дворе завелась машина. В нее села какая-то женщина, я успел увидеть ее при свете плафона в салоне. Открылись ворота, машина свернула к центру поселка.

— Белая «шестерка», — передал я Тюрину. — Двое: водитель и женщина.

Через двадцать минут пиликнул мой мобильник.

— Ничего не понимаю, — сообщил Тюрин. — В машине Люська. Сказала, что едет в Москву.

— Чего же тут непонятного?

— Она не знает, почему она едет в Москву.

— Как это не знает?

— А так. Она спала, потом вдруг проснулась. И поняла, что ей нужно ехать в Москву. Оделась, вышла и села в тачку.

— А Мамаев?

— Спит.

— Он остался один?

— Нет, там сторож.

— Какой сторож?

— Она говорит: таджик. Он работал с турками. Высокий, худой... Твою мать! — сказал Тюрин. — А ведь это и есть... Мои действия?

— Оставайтесь на месте, перезвоню.

Я набрал номер мобильника Дока.

— Ты где?

— У себя, — ответил он.

— У себя дома? Или у себя в госпитале?

— У себя в центре. Дежурство.

— Слушай внимательно. Дежурство кому-нибудь передай. Сам садись в тачку и со страшной силой жми в Москву. Адрес Галины Сомовой знаешь?

— Знаю.

— Бери ее, бери Игната и вези их на Истру. На выезде из Москвы сразу за постом на Дмитровке увидишь справа темно-вишневую «Вольво-940». В ней будет Тюрин. Дальше поедешь за ним.

— Я буду в Москве не раньше двух ночи. Они будут спать. Удобно ли? — усомнился Док.

— Удобно.

— Он?

— Да, — сказал я. — Здесь. Поспеши.

— Еду.

Я перезвонил Тюрину и сказал, где он должен встретить Дока.

— Темно-синий «Мерседес» сто двадцать четвертой модели. Доктор Перегудов. С ним будет Галина Сомова и ее сын.

— Понял тебя, — ответил Тюрин. — Как только встречу, сразу позвоню.

Я посмотрел на часы. Ноль тридцать.

Мамаеву осталось жить восемь часов.

В два тридцать Док сообщил:

— Я в Сокольниках. Дома их нет. С дочкой сидит соседка. Сказала, что они в Склифе. Еду туда.

Мамаеву осталось жить шесть часов.

Потом пять.

Потом четыре.

Начало рассветать. С водохранилища натянуло тумана. Сосны стояли в нем, как в вате. Золотой свечечкой теплилась в тумане береза возле мамаевского особняка.

Проснулись и запиликали, зазвенели на разные голоса лесные пичуги. Вороны сидели, нахохлившись, на ветках сосен и каркали. Одна каркала как-то особенно пронзительно и противно.

Муха послушал и удивленно сказал:

— Вы слышите, что она кричит?

— Что? — спросил Боцман.

— Она же кричит: «Блядь! Блядь!»

— Ну тебя в жопу! — сказал Артист. — У тебя извращенный слух!

— Нет, вы послушайте, послушайте! — настаивал Муха.

Мы послушали.

— И в самом деле, — озадаченно согласился Боцман.

И как бывает всегда, когда в чернильном пятне человек увидел какой-то рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше не слышали в пронзительных криках этой вороны.

Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:

— Сожалеем, но абонент временно недоступен.

Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал ему, как справочное аэропорта:

— Ждите.

Док прорезался только в пять пятьдесят утра.

— Выезжаем, — сказал он.

— Почему не звонил?

— Не мог.

— Почему отключил мобильник?

— Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.

— Где ты был?

— В коридоре реанимации.

— О Господи! — сказал я. — Сомов?

— Да. Галя и Игнат со мной.

— Двести?

— Да.

«Груз двести»!

Есть ли сейчас хоть кто-то в России, кто не знает, что это значит?

— Могу я рассказать им все? — спросил Док.

— Да.

Мамаеву осталось жить два часа.

В шесть сорок позвонил Тюрин:

— Встретил. Едем.

Час двадцать осталось Мамаеву.

Час.

Сорок минут.

Я набрал номер мобильника Тюрина.

— Вы где?

— Проскочили Шереметьевку.

Не успеют.

— Пойдемте, — сказал я Артисту, Мухе и Боцману.

Мы вошли в дом.

V

Посередине просторного зала, обшитого светлым деревом, на светлом паркете стояло красивое мягкое кресло с высокой спинкой и резными деревянными подлокотниками в виде каких-то морских чудищ. В нем сидел Мамаев. Он был ничем не привязан, но сидел прямо, откинувшись к спинке, положив руки на подлокотники, держа колени вместе и глядя перед собой. Его грубое, бледное в свете туманного утра лицо было исполнено отрешенности. Полосатая пижама делала его похожим на узника тюрьмы Синг-Синг, ожидающего казни на электрическом стуле.

И это было не так уж далеко от истины.

В глубине зала, в нише-алькове, стояла необъятных размеров кровать со смятыми простынями. Рядом с креслом, в котором восседал Мамаев, на большом круглом столе в живописном беспорядке лежала еда, фрукты, стояли бутылки.

Калмыкова я увидел не сразу. Он сидел у стены в углу зала, как бы слившись со светлым деревом панелей. Сидел так, как сидят на Востоке: в позе терпеливого ожидания, привалившись к стене, обняв руками колени. Он был в сером костюме, крахмальная рубашка без галстука, расстегнутая на груди, светилась в сумраке белизной, подчеркивая серость его сухого лица.

На наше шумное появление он никак не прореагировал. Не прореагировал и Мамаев. У меня появилось ощущение, что мы вошли в музей восковых фигур, исполненных с жутковатой натуральностью.

В доме было тепло. После многочасового дежурства в сыром тумане, пронизавшего нас до костей, оказаться в сухости и тепле было верхом блаженства. Этим и воспользовался Артист.

— Тепло-то как! Как тепло! — восхищенно проговорил он. — Я уже и забыл, что может быть так тепло!

На актерском языке, как объяснял нам Артист, это называется пристройкой. Пристроиться к партнеру, чтобы общение было естественным. Или выглядело естественным, что на сцене, да и в жизни, значит практически одно и то же.

— Здорово, Константин, — обратился он к Калмыкову так, будто видел его только вчера и в нашей сегодняшней встрече нет ничего необычного. — Доброе утро, господин Мамаев.

Мамаев не шевельнулся.

— Он не отвечает на приветствия, — бесстрастно объяснил Калмыков. — Он отвечает только на прямые вопросы.

— Это удобно, — оценил Артист. — У меня есть к нему пара вопросов. Но разговаривать на голодный желудок... Красота-то какая! — воскликнул он, окинув взглядом стол. — Господин Мамаев не будет возражать, если мы слегка обедним этот натюрморт?

— Он не будет возражать, — подтвердил Калмыков.

— Я хотел бы получить разрешение от него.

— Спроси прямо.

— Пожалуй, воздержусь. Поверю тебе. А то вдруг он не разрешит? А жрать, если сказать по правде, охота. Бананы. Это хорошо. Киви. Тоже хорошо. Ананас. Замечательно!.. А это что за фрукт? — изумился Артист и обернулся к нам. — Вы только посмотрите!