А жизнь продолжается - Кнут Гамсун

Однако вдова Сольмунна не тронулась с места, ни с того ни с сего в ней взыграла ревность, она сказала в сердцах:

— А и почему это он за тобой ухлестывает, этого я никак не уразумею. Тут и глядеть не на что, не говоря про пощупать.

Бедная Гина не знала, куда ей деваться, и ударилась в слезы.

— Коли на то пошло, некоторые из нас будут помоложе тебя, — отчаявшись, продолжала вдова.

Гина шмыгнула носом и принялась неуклюже оправдываться:

— Только я наново окрестилась, и все такое, а он и попроси меня спеть, помочь тебе с деньгами на зиму. А ты со мной как скотина неблагодарная. Карел, она пришла за деньгами.

— За какими деньгами? — спросил Карел.

— А которые мы получили.

Вдова тут же встряла:

— Я говорю только, я никогда не слыхала, чтоб люди получали деньги за пение — да еще мои деньги! Как будто у меня нету малых детей, что им, оставаться голодными и холодными?

— Тебя прислал аптекарь? — спросил ее Карел.

— Нет, я пришла сама по себе, — ответила вдова. — Я не из таких, я к нему не хожу и его к себе не приваживаю. Не то что иные некоторые.

— Ступай-ка домой, — сказал Карел.

Вдова:

— Дай он ей крону на щепотку кофе, я и словечка бы не сказала. Но чтоб такую прорву денег, да на них можно купить целую усадьбу.

— Давай уходи! — сказал Карел. — Уходи отсюда!

— А мои деньги, кто ж мне их отдаст?

— Я скажу про тебя аптекарю, расскажу, какая ты есть.

— Давай-давай! И передай от меня, что за раздачу чужих денег полагается штраф.

Вдова Сольмунна была не робкого десятка, взяла да и сама сходила к аптекарю. Она хотела выяснить, вправду ли Гина из Рутена огребла столько деньжищ за то, что спела два несчастных псалма, или же здесь что-то кроется.

— Что же тут может крыться?

Именно это она и хотела выяснить.

— Ничего тут не кроется.

— Люди разное поговаривают, — сказала вдова. У нее в околотке про Гину с аптекарем гуляют слухи.

— Ты с ума сошла! — сказал аптекарь. — Иди отсюда, и чтоб я тебя больше не видел!

— Говорят, она бесперечь сюда шастает.

— Нет, кто сюда бесперечь шастает, так это ты. Но только с меня уже хватит!

— А уж коли мы о том заговорили, — не унималась вдова, — я хоть убей не пойму, чего вы нашли в этой Гине и чем это она вам так угодила. Да еще при живом-то муже. Другое дело я и все девицы, которые незамужние.

По правде говоря, аптекарь Хольм был глубоко раздосадован, но мог ли он сейчас поднять вдову на смех и нанести ей душевную рану? Как же ему быть?

— Послушай, — сказал он ей, — мне что, попросить лаборанта, чтобы он вынес тебя на улицу?

— Это без надобности, — ответила она с раздражением. — Я говорю только, что вы отдали мои деньги, вот я и спрашиваю, на каком таком основании. Потому как дома у меня малые дети, голодные и холодные.

Нет, вдова Сольмунна была отнюдь не робкого десятка. Даже после того, как призванный на помощь лаборант дал понять, что всерьез намеревается ее выставить, вдова хотя и стала медленно пятиться, однако все еще бурно заявляла свои претензии. А в дверях уцепилась за косяк — и ни с места.

— Черт в тебя, что ли, вселился? — сказал лаборант. — И долго ты собираешься здесь стоять?

Но при том, что она была несносной и неотесанной, вдова Сольмунна обладала одним достоинством: прежде чем сшить себе хоть единую сорочку, она одела с головы до пят своих ребятишек. Она готова была пожертвовать для них всем, что у нее имелось, готова была отдать им последние жалкие крохи! Всякая мать печется о своих детях, но у нее это перешло в хроническое состояние, сделалось постоянным занятием, превратилось в свирепую жадность, доходившую до алчности, — и все ради детей. Ее нападки на Гину, ее ревность не имели ничего общего с легкомыслием, они были вызваны исключительно горечью, потому что ее малых детей обделили таким богатством. Чего бы она только не накупила для них на эти пятьдесят крон!

Но аптекарь с ней нахлебался досыта, ибо вдова Сольмунна не оставляла его в покое. Под конец она предложила ему мировую, потребовав взамен половину из этих пятидесяти крон, а иначе она возьмет и пойдет к судье. Аптекарь рвал на себе волосы, ему бы ни за что не пережить свалившуюся на него напасть, не будь на его стороне все справедливые люди. В эти тяжелые дни его поддерживал преданный Вендт, а старая хозяйка пришла в своем новом платье, она хотела отвлечь его и шутила по поводу настырной вдовы.

— Мне от нее никогда не избавиться! — проговорил он.

Старая хозяйка не могла удержаться от смеха:

— Какое уныние!

— Уныние? Я готов кричать на крик.

— Ха-ха-ха!

Они заглянули к Вендту в гостиницу, после чего привычно направились новой дорогой в гору. Дорога была проложена уже к самому охотничьему домику и убита щебенкой, рабочие занимались тем, что кое-где ее подравнивали, безо всякого надзора и руководства.

Всей рабочей силы было четверо человек, остальные получили расчет и подались обратно на юг. Беньямин с соседским пареньком тоже получили расчет. Но работы не хватало даже на четверых, они поджидали со дня на день своего десятника, а он все не появлялся. Нет, он лежал в постели, и доктор не велел ему вставать еще целую неделю. Когда же он все-таки надумал подняться, Блонда со Стиной взяли и спрятали его одежду. Ну что за наказание иметь крестных сестер!

Он отдавал распоряжения лежа. Каждый вечер рабочие приходили к нему и получали задание на завтрашний день, так оно с грехом пополам и шло. Только теперь они всё уже переделали, осталось только установить в двух местах железную ограду по краю пропасти и залить основание цементом, но, поскольку это была, что называется, точная работа, они не решались приступать к ней без своего десятника.

Теперь они свободно могли бить баклуши, но, как видно, им это было не по нутру, они привыкли вкалывать и лучше всего себя чувствовали, на совесть отработав день. Завидя аптекаря Хольма с его дамой, они принялись ему жаловаться и просить, чтобы он побыстрее поставил их десятника на ноги. Они считали аптекаря своим человеком, потому и обратились к нему за помощью: аптекарь был мировой парень, время от времени он более или менее законно снабжал их выпивкой, а кроме того, они в полном составе побывали на его представлении и до упаду смеялись над заключительным номером. Черт возьми, да за такое развлечение не жалко никаких денег!

— Ну как я поставлю десятника на ноги? — сказал аптекарь. — Вам надо поговорить с доктором.

— Мы уж прямо и не знаем, как быть, — сетовали они. — У нас тут полный простой, всего-то и делов, что установить ограду, а его нет как нет. А главное, мы здесь как на привязи, мы обещались Чубуку сделать бетонный подвал, когда закончим дорогу, а закончить-то мы никак и не можем, а там, глядишь, нагрянет зима, а нагрянет зима, тогда уже будет поздно.

— Вы будете делать адвокату бетонный подвал?

— Подвал и капитальную стену. Он весной будет строиться. И ежели аптекарь поговорит с доктором и подымет нам десятника, он окажет нам истинное благодеяние.

— Ладно, я поговорю с доктором…

Аптекарь Хольм и его спутница поднимаются на самый верх и присаживаются возле домика. Свежевыкрашенный, изящный, это не домик, а игрушка, вдобавок консул придумал вывести поверх каждого окна коричневую дугу, получилось как брови — так принято было украшать виллы.

Хольм:

— Я сижу и думаю о том, что Петтерсен будет строиться.

— Чудная затея, правда?

— Я тоже было подумывал строиться, но, видно, мне это не по карману.

— Что, в аптеке уже так тесно?

— Да, принимая во внимание некоторые обстоятельства.

Старая хозяйка подумала и сказала:

— Не знаю, и на что людям большие дома? Ну зачем Петтерсену строиться? Их же только двое.

— Это хорошо говорить тем, кто живет во дворце.

— Да мы погибаем от такой уймы комнат, и названий-то для них нету, и все время не туда попадаем. Одну мы приспособили для хранения старых жилетов.

— А тут их сколько? — поинтересовался Хольм, устремив взгляд на домик.

— По-моему, три. Даже многовато. А для города было бы вполне достаточно. Если, конечно, не считать аптеки, — неосторожно добавила она.

— Так трех комнат было бы достаточно — если не считать аптеки?

— До конца жизни. При любых обстоятельствах.

Черт возьми, до чего с ней легко! А какая грудь, а рот, притом еще изящное платье, серое с чем-то темно-красным. Ничего красивее он не видел.

— Я люблю вас, — сказал он.

Она спокойно на него поглядела и, зардевшись, тут же опустила глаза, но тем все и ограничилось, она была по-крестьянски застенчива, и это удерживало ее от бурного проявления чувств.