Вечный колокол - Ольга Денисова

- И ты, что ли? Ну вы даете! Я троих таких по дороге встретил - от медиков шли!

- Ничего смешного не вижу, - Млад сжал губы. - Ему больно, между прочим…

- Так от глупости никакие лекарства не помогут! - продолжал со смехом Добробой.

- Ты шибко умный, - прошипел Ширяй сквозь зубы.

- Молоко-то не прокисло? - спросил Млад, покосившись на Добробоя.

- Не, я вечерней дойки дождался. Тепленькое… Хочешь, Млад Мстиславич?

- Ну, налей… И Ширяю налей тоже. Мы его теперь с ложки недели две будем кормить.

- Коляда, между прочим, скоро… - вспомнил вдруг Добробой. - Собирались же, маски делали… А ты? Как колядовать-то будем? И Карачун завтра.

Самый короткий день в году начинался хмуро и недобро. Выйдя на крыльцо, Млад почувствовал приближение не метели даже - бурана. Северный ветер завывал потихоньку, пробуя свои силы, гнал мрачные тучи низко к земле и поземок вдоль тропинок. Над факультетскими теремами вились дымы: занятий не было, все пекли ржаные хлебы и грелись у печек, рассказывая друг другу страшные сказки.

Хийси прятался в будке - в этот день нечего делать на дворе, даже собаке это понятно, а уж такому лентяю, как Хийси, только дай повод не высовывать носа на мороз.

Млад обогнул университет справа и вышел на крутой берег Волхова, разглядывая небо на севере. На открытом пространстве ветер задувал еще сильней - холодный, недобрый ветер: внезапным его порывом едва не снесло треух с головы, набило снежной крупы за воротник и дернуло полы полушубка.

- Что, дед Карачун, тебе не нравится, что я задумал? Так не у тебя же спрашивать буду, - усмехнулся Млад.

Ветер хлопнул по лицу широкой, тяжелой ладонью, взвился с тонким воем вверх и растекся по берегу юрким поземком, словно змей.

Млад еще раз посмотрел на небо и свернул к университетскому капищу.

Там вовсю готовились к празднику: студенты носили дрова для костров и смолили факелы, три волхва что-то бурно обсуждали, водя пальцами по небу, Сычёвские мужики расчищали снег.

- Здорово, Млад Мстиславич! - наконец заметил его один из волхвов. - Что скажешь?

- Буран будет к ночи. Начинайте раньше и костры не ставьте высоко - к теремам искры полетят.

- Так северный же ветер, как же к теремам?

- С Волхова дунет - как раз в ту сторону и получится, - пожал плечами Млад.

- Спасибо, что предупредил. Настоящий Карачун, ты чуешь? - волхв подмигнул Младу.

- Ага, - рассеянно кивнул Млад, - красиво должно получиться.

- Что-то ты сегодня невесел. Видал, пол-университета вслед за тобой вчера угли из печек таскали?

- Видал… - вздохнул Млад, поморщившись.

- Уел ты Осмолова, да как уел! Не хочешь сегодня на празднике выступить?

- Нет, я ночью подняться хочу.

- Силы бережешь? Ну, давай. А что это вдруг - подняться? Обязательно сегодня?

- Шаманская болезнь начинается, почти месяц не поднимался. А тут такая ночь…

Дана ждала его - сегодня она была одна, Вторуша сидела дома, в Сычёвке.

- Я думала, ты еще затемно придешь, - она сама сняла с него треух и отряхнула, приоткрыв дверь в сени.

- Сегодня буран будет, я на капище ходил, предупредить.

- Чай будешь пить?

- Нет. Кипятку выпью, - Млад снял валенки и пошел за стол.

- Что это ты? Никак наверх собрался?

- Ага.

- Жаль, - вздохнула Дана, приподнимая плечи, - такая погода сегодня… Я думала, мы до вечера тут останемся…

- Так и останемся, если ты хочешь, - пожал плечами Млад.

- Я совсем о другом, чудушко, - она посмотрела на него исподлобья.

- А… - догадался Млад. - Нет, не надо… Перед подъемом - не надо бы. Но если ты хочешь…

- Нет, милый мой, я как-нибудь переживу.

- Тогда просто посидим, а? Только перед праздником мне надо домой заглянуть. Ширяй, представь, вчера руки обжег…

- Что, и он тоже? - Дана покачала головой. - Если ты думаешь, что вдохновил только студентов, так нет: в Новгороде вчера было то же самое - мужики давние споры решали.

Она села за стол, налила ему кипятку из самовара и переспросила:

- Может, чуть-чуть заварки добавить?

- Не надо. Мне и так тяжело будет подниматься. И погода сегодня такая…

- А что это тебя наверх потянуло? Дождался бы хорошей погоды.

- У меня шаманская болезнь начинается. Месяц не поднимался, - повторил Млад, пряча глаза, и нисколько не солгал: утром он проснулся с сосущей тоской в груди и болью в суставах.

- Младик, что-то мне это не нравится… Ты мне не врешь?

- Нет, - поспешил ответить он.

- А ты не для Родомила ли, часом, собрался наверх?

Млад покачал головой и потупился: он ненавидел что-то скрывать именно потому, что врать ему никогда не удавалось достоверно.

- Младик, не смей этого делать, слышишь?

Он взял ее за руку и снова покачал головой:

- Дана, я сам решу… Я сильный шаман, я знаю, что делаю. Не надо, я не хочу это обсуждать…

До вечера они просидели у Млада, вчетвером, и даже позвали Хийси в дом, чего не делали и в сильные морозы. Пес нерешительно остановился на пороге, и Младу пришлось его подтолкнуть. Хийси огляделся и прилег у входа, понимая, что ему оказана великая честь и злоупотреблять добротой хозяев не стоит.

Пока топилась печь, они рассказывали страшные сказки, как и положено в этот день: под завывание ветра за окном, в сумрачном свете самого короткого дня. Шаманята ежились, но храбрились, Дана же бледнела и прижималась к боку Млада, отчего его рассказы становились еще мрачней и угрюмей.

- Долго выслеживал старый охотник шатуна, три дня ходил за ним по лесу, на четвертый день наткнулся на свежий след. А медведь словно почуял слежку, на дневку не остановился. Пока охотник его догонял, уже и темнеть стало - зимой в лесу быстро темнеет. Оглянуться не успел охотник, а уже не сумерки, а темная ночь. Вот тогда-то он медведя и увидел: бредет по снегу, еле-еле, не оглядывается: худой, ободранный. Тяжело ему по снегу идти, наст его не держит, сугробы ему по грудь. Охотник в снегоступах поближе подобрался, а окликнуть медведя боязно: сильный зверь, голодный, злой.

- А зачем его окликать? - шепотом спросила Дана.

- Нельзя в хозяина леса стрелять, когда он тебя не видит.

- А почему?

- Слушай. Зашел охотник сбоку, отложил рогатину, натянул лук, прицелился. Хочет крикнуть, а язык не ворочается: страшно. Ночь кругом, а он с шатуном один на один. Так и выстрелил, точно в глаз попал. Упал медведь мертвым. Обрадовался охотник, подошел поближе, но рогатину, на всякий случай, в руках крепко держит: медведь зверь хитрый, может и мертвым прикинуться. Посмотрел - нет, убитый медведь, не прикидывается. Хотел палку в пасть медведю вставить, чтоб душу его на волю выпустить, и сук сломал, но как тронул медвежью морду, как попытался рот ему раскрыть - тут клыки звериные и увидел. Блестят в темноте, только не клацают, так и кажется, что сейчас в руку вопьются. Испугался охотник, руку отдернул, сучок выбросил. Ну, начал шкуру с него драть. А холодно в лесу, темно… Того и гляди волки живую кровь почуют. Да и не только волки зимой по лесу бродят…

- А кто еще? - спросил Ширяй.

- О других - в другой сказке. В общем, кое-как шкуру содрал, без всякого уважения. Только голову оставил, так и не смог до морды дотронуться. Смотрит, а медведь тощий, кожа да кости, и мяса-то нету. А до дома далеко… Тащить его кости на себе - напрасная работа. Подумал-подумал охотник, отрубил медведю заднюю лапу - на холодец, - сложил шкуру, а остальное похоронить решил. Снег разрыл, ковырнул землю - мерзлая земля, хоть топором по ней бей… Делать нечего, положил медвежью тушу в сугроб, снежком кой-как присыпал и домой пошел. Долго шел, на следующий день к вечеру до дома добрался. «На, - говорит, - тебе, жена, лапу - вари холодец, держи шкуру - щипли на пряжу». И спать лег на печку: устал, четверо суток по лесу мотался. Баба лапу в котел положила, в печь поставила. Сидит со шкурой в руках, мех медвежий щиплет. А уж стемнело…

- Ой, мама… - шепнула Дана Младу в ухо.

- Это еще не мама… - вздохнул он и обхватил рукой ее плечо. - Тут слышит под окном голос: глухой такой, жалобный. Вроде, на песню похоже: «Кто-то мясо мое варит, кто-то кожу мою сушит, кто-то шерсть мою прядет». И скрип: тихий-тихий, тонкий-тонкий…

- А чё за скрип-то? - раскрыл рот Добробой.

- Слушай. Испугалась баба, сидит ни жива ни мертва, а за окном темно, тихо, только скрипит что-то. И вроде как ближе и ближе. И опять голос, под самым окном почти: «Баба мясо мое варит, баба кожу мою сушит, баба шерсть мою прядет». Хотела она мужа разбудить, да от страха шевельнуться не может: руки опустила и молчит, язык к нёбу присох. Слышит - а скрип к крыльцу приближается: тихий-тихий, тонкий-тонкий. А потом как стукнуло что по ступеньке, глухо стукнуло, так дерево об дерево стучит. И опять. Стукнет и скрипнет потом. Слышит - дверь в сени отворяется. И под самой дверью голос: «Здесь мясо мое варят, здесь кожу мою сушат, шерстку здесь мою прядут». Выронила баба шкуру из рук, охотник услышал - проснулся. С печки соскочил, да подвернул ногу, - стоит и шагу ступить не может. Тут дверь распахивается…