Санькя - Захар Прилепин

— Даже если отсюда вылезем — дальше не проедем, — сказал Олег спокойно, обходя свою заглохшую «волгушу». — Вчера бы проехали. Сегодня — нет. Пошли к людям.

…Не мудрствуя, постучались в первую же избу, им открыли.

— Пришли? — спросил открывший дверь мужичина в фуфайке на голое тело и в трико с оттянутыми коленями. — Я деду сразу сказал: «Сейчас придут». Проходите в избу. Согреетесь пока. Он пропустил всех в дом.

— Эка, сколько вас… В багажнике, что ли, девку везли?

Мужик прикрыл за ними дверь на улицу.

— Хозяйки-то нет у меня, ушла к соседям. Сейчас чай вам поставлю. Он даже не разглядывал пришедших, словно ему не интересно было, кто они, как выглядят. Протиснулся сквозь вошедших на кухоньку и, не оборачиваясь, сказал, как казалось, недовольно:

— В избу, говорю, проходите, чего встали у порога…

— Нам бы трактор, отец, — сказал Саша громко, — как у многих городских жителей у него появилась дурная привычка разговаривать с жителями деревни так, словно они плохо слышат.

Ему не ответили.

— Ну, давайте пока разуваться, — криво улыбаясь, предложил ребятам Саша. Неловко, как всегда в новом доме, тем более в деревенском, начали стаскивать обувь.

Стояла полутемь, едва рассеиваемая слабой лампочкой, пахло чем-то невнятно.

— Туда, наверное, — Саша указал на еще одну, обитую войлоком дверь. Они вошли в избу, оставляя мокрые следы на дощатом полу. Ступать отчего-то старались на цыпочках — словно кто-то спал в доме.

В низкой комнатке было темно, но тепло. Слабый, вечереющий свет падал из окошечка.

У стены стояла лавка, длинная, крашеная. Посреди комнаты — большой стол, накрытый клеенкой, разрисованной в цветочки. С другой стороны стола диванчик примостился.

Ребята протиснулись, поджимая перед столом живот, на лавку, уселись в ряд.

— Иди на диванчик, — Саша бережно провел Верочку через комнатку.

Сидели, посматривали по сторонам. Веня сопел — явно хотел сказать что-то, но пока стеснялся, — если слово «стеснение» вообще к нему применимо.

Вошел хозяин, в одной руке чайник, в другой — гроздь бокалов.

— Подставку дай, вон на подоконнике. Под чайник, — попросил Верочку. — И заварник там же.

Щелкнул выключателем, загорелась слабая лампочка, в желтом абажуре. Саша осмотрел своих ребят — все сидели уставшие немного, но не подавленные вовсе.

— Тракторист пьяный спит. И трактор у него не на ходу, — сказал мужик, словно Саша только что спросил об этом.

Сходил еще раз на кухню, принес варенье в литровой банке с одной большой ложкой и опять ушел.

Открыл дверь спустя минуту — заглянул в шапке, в фуфайке застегнутой, в теплых штанах, сказал:

— За хозяйкой схожу, а то так до ночи и будет сидеть.

Саша хотел было сказать, что — не беспокойтесь, чего там, но дверь закрылась.

Разлили чай.

Рассмотрели, наконец, комнатушку. Поклеенная старыми, плотными обоями, с иконой в уголке, с потрепанным ковром на стенке, с комодом в углу. Белая дверка в другую комнату, где кто-то нежданно зашумел, заскрипел кроватью и пошел, покряхтывая.

Дверка открылась, и появился дедушка, маленький, со спутавшимися белыми волосами, с лицом готового заплакать ребенка.

«Прямо лесовичок какой-то, — подумал Саша. — Наверное, отец хозяйки, — мужик-то, открывший нам, больно здоров для сына такого дедка», — подумал еще.

— Давно делегации у нас не было, — сказал дедушка. — Бывалочь, каждую неделю по три раза приходили, начиная с ноября и до мая. Не то перехоронили всех стариков? Не к кому ехать теперь?

Саша догадался уже, что усадившие свои машины в снега и грязи путники — не редкость были в этом доме.

Дедушка постоял немного и покряхтел на улицу. Было слышно, как он долго выискивал себе фуфайку, шептал что-то, ругался незлобно.

— А где здесь туалет? — спросила Верочка негромко.

— Вон, иди, дедушка тебя проводит, — раскрыл, наконец, рот Веня. Впрочем, он обладал способностью любую дурь сказать необидно, вот и сейчас даже Верочка улыбнулась.

— Нет, серьезно, Саш?

— Серьезно, Вер. Во дворике. Пойдешь? Верочка отрицательно покрутила головой.

Они вкушали малиновое варенье из одной ложки, по очереди. Веня пристроил ноги на батарею, мурчал довольно. Верочка его примеру последовала, о Сашу спинкой оперевшись и ножки перекинув через потертые подлокотнички дивана, примостив ступни между изгибами батареи.

Отогревались понемногу.

Заскрипела уличная дверь, Верочка встрепенулась, захотела сменить слишком уж легкомысленное свое положение, но Саша остановил ее:

— Сиди, сиди, это дедушка. Ему все равно, как ты сидишь.

— Только что-то много вас, — сказал дед, входя, и таким тоном, словно и не выходил никуда. — А? Милки? Не к могилкам добираетесь, а как бежите куда. Я все жду, когда вы все побежите в деревню, всем народом городским: близится срок-то. Не горит там ничего пока, в городе? Скоро загорится.

Он присел на стул в уголке, почти возле двери, смотрел на всех то ли веселыми, то ли готовыми заплакать глазами — не поймешь даже, тем более лампочка еле светила.

— Бог-то уже совсем к нам свесился, в лицо заглядыват, а мы все никак его не разглядим. Бывалочь, когда в деревне согрешит кто, Бог долго думал, годы и годы, наказать аль нет. А то и на деток грешника откладывал наказание. До самой смерти грешника ждал, что тот исправится. Вот как было: пока вера была человечьей породе. Теперь сразу себя выказыват Господь: как бывалочь отец ложкой бил сопливым пострелам за столом, когда наперед старшего лезли в чугунок за картошкой, так и он. Господь нетерпеливый стал: знать, устал от нас. Раз знак подаст, поставит вешку, два, на третий раз оглоблей по хребту, напополам ломает… Приметили это, милки? — старичок обвел собравшихся взглядом. — Не было у вас вешок по пути?

Матвей смотрел на дедка с интересом, Веня — словно перед ним сидела лесная невидаль, бормочущая на своем неведомом языке, Позик в окно смотрел, Олег — чай пил, выскребывая варенье.

Добив баночку, встал, вышел в коридор и вернулся с пакетом продуктов — из машины прихватил.

— Дед, садись с нами чаевничать, — сказал приветливо, раскладывая еду на столе.

— Я весь чай выпил давно, весь хлебушек свой прожевал. Теперь чужой чей-то ем. И говорю вам: скоро побежите все, как поймете, что от вас устали. Но бежать будет некуда: все умерли, кто мог приютить. В сердцах ваших все умерли, и приюта не будет никому… Думают сейчас, что Русь непомерна во временах, вечно была и всегда будет. А Русь, если поделить всю ее на мной прожитый срок, — всего-то семнадцать сроков наберет. На семнадцать стариков вся Русь делится. Первый родился при хазарине еще. Умирая — порвал пуповину второму, что родился спустя семь десятилетий. Третий Святослава помнил… Пятый в усобицу попал, шестой — татарина застал… Двенадцатый в смуту жил, тринадцатый при Разине, четырнадцатый при Пугаче… Так до меня дошло быстро: семнадцать стариков — всего ничего. Нас всех можно в эту избу усадить — вот те и вся исторья… Мы-то в юность нашу думали, что дети у нас будут, как сказано было, — не познавшие наших грехов, а дети получились такие, что ни земли не знают, ни неба. Один голод у них. Только дурной это голод, от ума. Насытить его нельзя, потому что насытятся только алчущие правды… Вы там в церкву, говорят, все ходите. Думаете, что, натоптав следов до храма, покроете пустоту в сердце. Люди надеются, что Бога приручили, свечек ему наставив. Думают, обманули его. Думают, подмяли его под себя заставили его оправдывать слабость свою. Мерзость свою и леность, которую то милосердьем теперь назовут, то добротой. Чуть что — и на Бога лживо кивают: «Бог так решил. Бог так сказал. Бог так задумал». И снова гребут под себя, у кого на сколь когтей хватает. А откуда им, глупым, знать, что Он задумал, что по Его воле, а что от попустительства Его?… И печаль не о том, что ничтожен человек, а то, что он зол в своем ничтожестве. Чем больше замечает, что другие его ничтожество видят, тем злее становится… Нету выхода вам больше, так.

— Дед, ты опять тут развел свою философию? — усмехаясь, сказал вошедший мужик, хозяин. Он был в серой майке и в трико опять.

— Говорю, трактор стоит, с октября, почитай, — живо откликнулся дед. — Не уедут, говорю. И мужиков в деревне — четыре человека вместе со мной. Ждать надо, пока оттает все.

— Иди себе, шутки твои слышали давно, иди, — хозяин прогонял деда не грубо, но уверенно. Дед и ушел, моргая, — вот-вот то ли заплачет, то ли захихикает.

Хозяйка вошла, улыбнулась сразу так ласково, что от души у всех, кроме Вени, отлегло — Саша, к примеру, очень переживал, как она приветит их. Только Веня, наверно, не думал об этом.

— Что ж ты посушиться ребятам не предложил? — накинулась она на мужа. — Видишь, у всех ноги сырые?

— А кто им не дает-то?

Скоро Верочке тазик с горячей водой, чем-то терпко и сладко пахнущий, поднесли — ноженьки отогревать — она даже отказываться не стала, опустила пяточки, блаженно подрагивая, в кипяток.