Африканскими дорогами - Владимир Иорданский

Не случайно именно секты во многих случаях первыми формулировали нормы новой морали, то есть новых общественных отношений.

В Народной Республике Конго, например, долгое время существовала, да, вероятно, существует и сейчас, небольшая религиозная группа лассистов, названная так по имени своего «пророка» — Лаоси. Марсиаль Синда писал, что большинство верующих вступили в нее, чтобы найти убежище от колдунов и подстерегающих в любое мгновение несчастий. И Ласси обещал защиту при соблюдении его последователями нескольких заповедей — этических норм.

Среди них — запрет убивать или творить насилие, запреты воровать, обманывать. От членов секты требовали отказа от многоженства и внебрачных связей. Они не могли курить табак или гашиш, пить вино. Им вменялось в обязанность уважительное отношение к другим верованиям.

Нарушение этих принципов не оставалось безнаказанным. Совершившего убийство отлучали автоматически, нарушение других заповедей каралось временным отлучением. Женщина, уличенная в адюльтере, тем не менее не наказывалась сразу же: считалось, что муж обязан семь раз простить ее, прежде чем добиться развода. В случае, если супружескую верность нарушал муж, жена возвращалась к своим родным и оставалась там, пока возникший конфликт не разрешался мирным путем.

В Конго мое внимание часто обращали на то обстоятельство, что эти этические нормы были выработаны не без влияния христианства. Это справедливо. Однако в той картине, которую я наблюдал, было важно узнать, не какой художник нарисовал ту или иную подробность, а кто разработал общий замысел, композицию. В этом отношении, конечно, решающую роль сыграло африканское народное сознание.

Новые принципы морали отражали прежде всего ее надплеменной характер. И раньше убийство жестоко каралось, и прежде адюльтер мог быть наказан даже смертью, и кража была чем-то предосудительным, но только в тех случаях, когда жертвой преступления оказывался соплеменник, поскольку нарушалась сплоченность племени. Другое дело, если речь шла о чужаках.

Теперь же предпринималась попытка покончить с этой двойственностью трибалистской этики.

Некоторые новые заповеди, например запрещение полигамии, шли в разрез с древнейшей местной традицией и встречали активное сопротивление в самых различных слоях населения. Однако их поддерживали молодежь, наиболее разоренные группы крестьянства, которым существование полигамии на многие годы перечеркивало надежду на создание собственной семьи.

В Гане в 30-е годы приобрела известность небольшая секта «второго Адама». Каждый ее последователь обязан был полностью отречься от половой жизни, ему запрещалось носить одежду. Это не было простой причудой. В двух нормах — наготы и абсолютного полового воздержания — нашли свое крайнее выражение настроения отрицания и новых порядков, складывающихся под знаком личного обогащения, стяжательства, и старого общества с характерной для него распущенностью.

В секте насчитывалось мало людей — около пятидесяти, что понятно. Но это не значит, что мысли, приведшие этих людей к несколько экстравагантному аскетизму, не волновали значительно более широких общественных слоев.

Когда годами позже в городах Ганы появились первые группы, увлеченные идеями социальной справедливости, ими в иных случаях двигало негодование жаждой накопительства, рвачеством, коррупцией, сопровождавшими нарождающийся капитализм.

Еще одной силой, вытолкнувшей на первый план африканской истории плеяду духовных лидеров, была постоянно крепнувшая тяга к национальному освобождению.

Учение Симона Кимбангу не забывалось. В соседнем с Заиром Конго по деревням звучали песни, предвещавшие конец господства белого человека.

Один из гимнов был пронизан болью за порабощенную родину:

«Конго, мирный край, почему тебя топчут иностранные солдаты? Плачь, Конго, говори и скажи нам, кому ты принадлежишь, Конго?»

Но одновременно слышались и оптимистические ноты: «Братья Конго, совершите последнее усилие… Через несколько дней, может быть, завтра, будет вынесен приговор „злым людям". Что вам известно? Что вам известно, братья? Братья Конго, совершите последнее усилие, „злые люди“ будут изгнаны. Они умрут, они умрут вместе со своей ненавистью».

«Злыми людьми» называли европейцев.

В то же время конголезцы зачастую стремились встать выше националистических страстей. Свою борьбу за свободу родины они очищали от расистских предубеждений. В деревнях была записана народная песня, в которой говорилось: «Мы не хотим споров, мы не ищем вызова, мы родились мудрыми, мы не осуждаем ни одну из рас, мы никому не объявляем войны, ибо мы все — люди».

В этих словах заключен смысл, составляющий самую суть человеческой культуры.

Меня глубоко взволновал факт, что песня эта была сложена в 1940–1942 годах, когда на конголезский народ обрушились жестокие репрессии колониальных властей. Только люди большой души могли в такое страшное время найти столь светлые слова!

Без сомнения намечался прорыв в узком, тесном кругу архаичных представлений. Во-первых, раздвигался — и стремительно — мир, охватываемый взглядом человека. Тот начинал размышлять в масштабах нации, всей страны, а не в привычных рамках своего рода или племени. Во-вторых, увиденное им больше не было статичным, неподвижным, а постоянно и бурно менялось. Общество, в котором жил человек, обновлялось.

Люди-боги

В новом, более широком, чем прежний, круге идей были признаки, говорившие о начале ломки архаичного сознания. Скептицизм отбрасывал все дальше за границы допускаемого умом невероятное, мистическое. Появился становящийся все явственнее рубеж между объективным миром и миром религии, между знанием и верой, рубеж, которого не знало архаичное сознание. А гуманизм, прозвучавший в крестьянской песне, подтверждал, каких высот достиг человеческий ум и как решительно он отвергал былую свою заземленность.

И все-таки было бы неосторожно впасть в преувеличение. Многие в Африке часто видели, как оно вело сначала к безобидному замалчиванию, а потом ко все более активному затушевыванию фактов.

Обычно бывало так, что новые идеи и представления еще не отмежевывались полностью от старых, традиционных. За спиной «пророка» нередко скрывался древний культ предков, его борьба с колдунами сплошь и рядом опиралась на веру в магию, а на месте былой клановой ограниченности развивалась религиозная нетерпимость. Тяжелый, плотный слой буквально вросших в сознание предрассудков разрывался с трудом.