Африканскими дорогами - Владимир Иорданский

Фантастические, рожденные сильным и свежим воображением картины были в сущности рационалистичны. Они служили своего рода опорой архаичному обществу. В мифе созидалось легендарное прошлое, способное освятить существующие общественные отношения и тем самым оградить их от сил, бросающих им вызов. А такие силы существовали. Мне кажется знаменательным, что первый сотворенный богом Нзимой человек, Фам, сразу же гордо заявил о своей независимости и непокорности.

Правда, сказитель поспешил его осудить. Он говорил, что Фам после наказания Нзимой стал источником бед и несчастий для людей.

Второе, что останавливало внимание, это установка на будущее всех этих попыток истолковать прошлое. Конечно, не следует заблуждаться, превращая человека далеких времен в некоего любителя-футуролога. В его глазах рассказ о рождении и становлении общества одновременно служил обоснованием вечности, незыблемости во времени существующих традиций, отношений, порядков. Архаичное сознание активно стремилось прозреть будущность, но в конечном счете находило в ней лишь банальное повторение уже существующего.

Во время поездок по континенту мне часто приходилось задумываться над этими чертами архаичного сознания. Дело в том, что, несмотря на радио, газеты и журналы, несмотря на усилия школы, древняя роль мифа не была полностью разрушена. Он оставался жить где-то на втором плане общественного сознания.

И другое.

В истории каждого народа бывали эпохи особенно активной духовной деятельности. В странах Тропической Африки первый такой период, видимо, и ознаменовался созданием легенд и мифов, составляющих в своей совокупности начальную попытку ответить на коренные вопросы истории. Завоевание независимости открыло новую эпоху расцвета творческой мысли. По всему континенту наблюдалось бурное распространение и новых идеологий, и новых верований, и новых мифов, а за всем этим скрывалось извечное стремление миллионов людей понять и определить свою судьбу, а также прямо участвовать в этой великой духовной работе.

Качества народного сознания, проявившиеся в древних легендах, — настойчивость мысли, ее стремление проникать в самую сущность явлений, — не изменились.

Вместе с тем на каждом шагу приходилось убеждаться, что этот поворот народного сознания от мифов прошлого к идеям современности происходил в сложной обстановке.

…Меня все более и более интересовали эти процессы, которые казались проявлением своеобразного кризиса архаичного мировоззрения. Я встречал много, на первый взгляд мелких, признаков пересмотра древних миропредставлений: и скептическое отношение к старым верованиям, и насмешки над племенными преданиями, и отказы подчиняться племенной иерархии. За этими фактами, как я думал, проступало колоссальное напряжение всех творческих способностей общества, которое, перешагивая прошлое, пробовало по-новому увидеть и истолковать современность.

В одной из своих книг врач-гуманист Альберт Швейцер рассказывал о девушке, которой при рождении, под угрозой смерти, было запрещено видеть собственное отражение — в зеркале, в воде. Она столь глубоко была убеждена в силе этого табу, что, увидев как-то раз, случайно, свое лицо в глади ручья, действительно, вскоре умерла.

Думается, что подобный душевный настрой исчезал очень быстро.

Мне многие говорили в Гане о прочности традиций у ашанти. Действительно, как нигде, ими соблюдался церемониал племенных празднеств. Впрочем, частенько это напоминало мне удивительно расписанную скорлупу пасхального яйца: само яйцо было пусто.

В глухой ашантийской деревне я слышал беседы стариков, скорбевших о падении престижа вождей, о падении нравов. Они говорили о том, что многое — святое в их собственных глазах — уже не было таким, по мнению молодежи.

Конечно, это было следствием сдвигов в самом обществе; новые поколения не хотели гнуть спины перед племенными патриархами. В то же время менялось само мировоззрение. Отныне оно отказывалось признавать священный характер традиционной племенной власти.

Может быть, именно в этом новом отношении к значению вождя и проявлялся с особенной отчетливостью поворот в народном сознании.

Государственная власть, едва родившись, уже претендовала на божественное происхождение, и эти претензии не подвергались обществом сомнению в течение многих столетий.

«Королевство установил бог», — говорил бельгийскому историку Ж. Вансина король конголезских бакуба. И в этом был убежден не только он сам, но и его подданные.

Воот, первый бакуба и первый король, получил из рук бога власть над всем, что есть на земле. После его смерти претенденты решили положиться на суд божий. Каждый из них должен был бросить наковальню в озеро, и тот, чья наковальня удержалась бы на воде, становился королем. Вождь клана бушоонг украл легкую наковальню вождя клана биэнг и восторжествовал над соперниками. А позднее и сам бог одобрил этот выбор нового короля: по королевскому приказу склонялись деревья, озеро окрашивалось в различные цвета, на спине гигантского крокодила король переплыл озеро. Все это были несомненные признаки божьего благоволения.

Так верховный вождь оказался наделен удивительным могуществом. От него зависело плодородие — земли, природы, женщин племени, и это его свойство оберегалось посредством великого множества запретов и сложных обрядов. А когда в той или другой деревне ожидался бедный урожай, к королю приходили оттуда за помощью.

Столько в племенном мировоззрении было связано с представлением о священном, чуть ли не божественном характере власти вождя, столько в общественном сознании зависело от убеждения, что через верховного вождя осуществляется спасительная связь с миром предков, что, когда этот круг идей, разорвавшись, рассыпался, начинало рушиться все хитроумное здание древней «идеологии».

Скептики же встречались и среди бакуба.

Ж. Вансина писал, что одна из деревень бакуба отказалась платить налог. Урожай там оказался плох, охота неудачной. Некоторые считали, что это было последствием королевского гнева. Скептики им отвечали напоминанием об отправке в эту деревню группы карателей под командованием наследника трона и одного европейца.

Аналогичные свидетельства были собраны наблюдателями и в других районах Африки. Например, среди меру Кении.

У этой небольшой народности в еще недавнем прошлом господствующее положение занимал вождь — могве, бывший и духовным руководителем и защитником всех меру. Он был в то же время своеобразным символом этнического единства, от его благословения зависел успех важнейших церемоний и обрядов, в частности посвящения в воины. Его надприродное могущество оберегалось с раннего детства, как только он бывал намечен в преемники живущего могве.