Долгая ночь (СИ) - Тихая Юля

Немудрено, что дороги у многих были от рождения удивительно коротки.

Лесом правили тогда хищные кланы. За право считаться сильнейшими медведи дрались с волками и росомахами, а олени бежали, бежали от этой бойни, — но куда им было бежать?

Кланы были тогда большие и малые, страшные и очень страшные. Скажем, филины были такая редкость, что даже многие волки никогда таких не видели, а их община собиралась оплакивать всякое живое яйцо: каждое рождение означало тогда чью-то смерть, и если скоро родится новый филин, значит, старый филин скоро умрёт, чтобы снова стать юным птенцом.

В те времена было зряшное дело — родиться травоядным. У тебя было тогда немного шансов успеть вырасти хоть во что-то. Поэтому, когда пришёл Крысиный Король и сказал, будто бы придумал для крыс и не только другое будущее, многие решили, будто он посланец милостивых небес.

Вот только Крысиный Король был не только монарх, но и крыса. Он был хитёр и коварен, и совсем скоро пол-Леса стали его хвостами и кончили много, много хуже, чем если бы его милости не было.

Это он, Крысиный Король, придумал, будто холоднокровные должны жить в Гажьем Углу и не покидать его под страхом смерти. Это он, Крысиный Король, сделал так, что мелкие птицы сами относили своих птенцов лисам, а медведям стало можно есть, кого им захочется, безо всякого разбору. Это он, Крысиный Король, лестью и подкупом запряг горностаев в свою карету и гонял так, пока они не издохли.

Многие пытались бороться с Крысиным Королём, но всякий раз, когда его убивали, он в тот же миг рождался снова, и вырастал, и становился ещё злее и ещё хвостатее.

Однажды Крысиный Король решил, будто он правит Лесом, а Лес — это ещё не мир, хотя и очень жаль. Тогда он собрал гадов и велел им строить корабли, чтобы плыть на них через кровавое море к островам, по которым текут реки-колдуньи.

Было ясно, что от этой его придумки ничего хорошего не будет, как никогда ничего хорошего не получается из войны. Но что делать с этим, если каждый второй теперь — покорный хвост своего короля? Волки пытались им выть, и находились те, кто покорялся вою, но были и те, кто будто бы вовсе его не слышали. И всё было будто бы потеряно, пока не пришёл Большой Волк.

Он был сильнейший из всех волков, и от его рыка дрожали вековые дубы, стоящие в самой основе Леса. Он отрубал Крысиному Королю хвост за хвостом, он вернул в Кланы порядок, он придумал Закон, он разрушил верфи, примирился с колдовскими Родами и привёз из-за гор Полуночь.

Полуночь была то ли жрица Тьмы, то ли лунная, то ли вообще невесть кто, по-разному говорят. Но Полуночь увидела, как плохо живёт Лес, и разрешила зверям небытие. Теперь, умерев и освободившись, можно было плясать ночными огнями в её свите; и двоедушником теперь нельзя было родиться, только войти в Охоту и поймать за хвост свою судьбу.

Всё это давние сказки; но как кусочек дороги, пройденный много лет назад, отражается в тебе сегодня, так же и уши тех сказок торчат из цивилизованного, ясного настоящего.

После начала Охот мы научились различать магию и учение и назвали первую запретной. Мы построили новые, сильные Кланы, без права крови и диких, животных правил старого Леса.

Мы всё это сделали, но власть волков осталась. Ничего удивительного в этом нет: это их Лес, их земля, и мало кто может противостоять их силе. Не всякий Клан умел понимать, как перерождаются звери, а волки умели: у каждого из семисот пятидесяти одного волков было своё имя и своё место.

Большой Волк, конечно, главнейший из них; все прочие волки — его советники. В столице стоит белокаменный Зал Совета, и в нём — трон и семьсот пятьдесят кресел, каждый со своим номером.

Когда подросток ловит волка, совы умеют определить, что это за волк. И если ты волк номер шестьсот сорок, ты будешь зниматься своими волчьими делами и войдёшь в совет, но особых надежд на тебя не будет, — если, конечно, ты сам собой не так хорош, чтобы стать в Совете видным лицом.

Тот, кто поймает Большого Волка, станет править Кланами. Такого уже давным-давно не случалось; с тех пор, как пришла Полуночь, многие кресла пустуют. На мой памяти не было ни Первого Советника, ни Третьего, ни Четвёртого; Второй Советник умер год с чем-то назад, и тогда все Кланы неделю держали траур. А это значит, что волк Маро Покоритель Болота, который во времена Клановых Войн утопил Гажий Угол в крови — второй по старшинству среди всех живущих ныне; и двоедушница Летлима не просто какая-то там волчица, а одна из самых-самых.

Была ли она такой — холодной и суровой — сама по себе? Или это дорога выпестовала её, слепила? Была ли она с самого начала той, которой подойдёт такая судьба, — или это угодная Полуночи случайность?

И хотела ли она этого, — или, как многие другие, не сумела выбрать?

Сомневаюсь, что она сама знает.

xlvi

На ужин нас не пригласили: Летлима передала через Важицу короткое сообщение, что не получается.

Важица, пожилая мышь, полная и мягкая на вид, охала, ахала и бесконечно переживала. Тот факт, что «милый мальчик» наконец нашёл свою беглую пару, вызвал у неё настоящую бурю вопросов и переживаний; прибавить к этому то, что Арден выпросил-таки вторую комнату, и мальчик стал не только «милый», но и «бедный». Я была при этом «очаровательная девочка», но говорилось это как-то неодобрительно, с укоризной.

Мол, если такая очаровательная, могла бы и дать, что уж ты прямо!..

Арден поглядывал на меня с беспокойством: видимо, ожидал, что я начну ругаться и отчаянно пропагандировать окружающим свободу выбора. Но в своём квохтанье Важица была почему-то очень похожа на Ливи, и это было смешно и по-своему мило.

— Мне кажется, я не понравилась твоей маме, — шёпотом сказала я за ужином, когда мы разведывали столовую в подвале. Там было людно, но очень тихо, только звякали вилки.

— Не волнуйся, — Арден махнул рукой. — Ей никто не нравится.

— Не то чтобы я волновалась.

Я насупилась, Арден прищурился, но ничего не сказал.

Лимит по разговорам был, похоже, совершенно исчерпан. Мы уже наговорили друг другу порядочно вещей, многие из которых, возможно, вообще не стоило произносить вслух; в этом было что-то странно-тёплое и вместе с тем горячечно-неловкое.

Мы говорим ведь, бывает, совсем не то, что думаем. А думаем… пусть тот, кто об одном и том же всегда думает одно и то же, первым кинет в меня камень. В разное время я могла бы говорить совершенно разные вещи, и все они были бы совершенной правдой.

Я не хочу, конечно, быть с ним. Это совершенно низачем мне не нужно. Я не хочу ни этой судьбы, ни этой парности; я выбрала для себя другую дорогу, и не выбрала даже, нет — я проложила её сама, через грязь, через бурелом, через много страшных, холодных ночей, через отчаяние, через страх, через боль. Эта дорога и эта история — всё это теперь я; они впечатались в меня, вросли, они стали мной, и всё это никак нельзя теперь отменить.

Если я поведусь сейчас на эти улыбки, на глупые шутки, на всё то, что делают мальчики, когда стараются заинтересовать девочку… Полуночь с тем, кто он такой на самом деле под этим всем — и понравится ли мне это открытие; не это важно. Если я сверну туда снова, это будет предательством всего того, что я уже сделала. Это будет признание: да, я действительно глупая, глупая девчонка, которая сама не знает, чего хочет, которая всех запутала и всполошила, а потом решила отыграть всё обратно.

Да и как это отыграть? Даже если, допустим, захочется. Я не смогу забыть всё это, — и он не сможет. Это ясно как день; это уже в нас. Мы такие, какие есть, потому что всё это было. Закрыть глаза — значит попробовать перестать быть собой, значит попробовать казаться кем-то другим. Это глупо; и смысла никакого в том нет.

И вместе с тем я, конечно, хочу этого. Потому что мне нравится, как он смеётся, и цветы его нравятся, и как он переплетает свои пальцы с моими, и как жмурится, когда я плету ему косички. И потому что я сама с ним какая-то другая — легче, веселее, мягче, — и эта я тоже как будто немного лучше.