Ничего личного - Дмитрий Бондарь

Он резким движением смахнул со столика стакан с виски и тот, ударившись в стену книжного шкафа, раскололся на части с громким хлопком.

— Пошел вон, — спокойно произнес Вязовски. — В следующий раз, когда пожелаешь увидеть мистера Сауру, озаботься получением ордера от судьи. Проваливай, пока я не решил, что ты нарушил неприкосновенность частной собственности. Бегом.

В его руке, твердой и спокойной, уже обосновался "кирпич с курком" — Ruger Р85.

Паццони, к его чести, не испугался. Он встал, бросил на столик журнал, отряхнул плащ, поправил свою дурацкую шляпу и положил передо мной на столик фотографию:

— Это она, моя Софи. Запомни ее, говнюк.

С этими словами он пошел к двери. На пороге оглянулся и сказал в лучших традициях американского кино:

— Я вернусь.

— В добрый час, — пожелал ему Вязовски и закрыл за итальянцем дверь.

Он сел напротив меня, в то кресло, где только что сидел Паццони, и прямо из горла хлебнул несколько глотков.

— Что произошло? — вытерев рукой с пистолетом тонкий потек по подбородку, спросил Алекс.

В нескольких предложениях я рассказал ему историю комиссара. Вязовски выслушал не перебивая и продолжал молчать, когда я уже закончил.

— Наверное, нужно позвонить Заку? — невпопад спросил я.

— Зачем? Зак умеет воскрешать усопших девиц? Не думаю. Никто не застрахован от случайностей. А они будут всегда. И чем непрофессиональнее исполнители, тем больше таких случайностей.

— Ты бы сделал лучше?

— Я бы не взялся. У меня другой профиль — противоположный.

— Я больше не хочу таких случайностей, Алекс. — Мне стало так тоскливо, что захотелось напиться.

Я протянул руку и Вязовски, понимающе хмыкнув, отдал мне бутылку, в которой еще оставалось чуть больше половины.

— Только сегодня, — чуть придержав ее, предупредил Алекс. — Если ты захочешь и завтра, я тебя отлуплю.

— Стоило бы, — согласился я и приложился к горлышку.

Бурбон вдруг стал на удивление безвкусен — не обжигал, не пьянил — вода водой.

— Таких засранцев, как мы с Заком — еще поискать. Стоило бы отлупить, чтобы думали мозгами, а не шапкой.

— Пей, моралист, — Алекс достал из бара еще одну бутылку. — Лучше было бы, когда бы Блэк тебя сдал своим хозяевам?

Я протянул ему свою — чтобы чокнуться, но Алекс отстранился.

— Не за здоровье пьем. Думай, вспоминай, командир, что там дальше в твоей пьесе? Сильно он нам напакостит?

Я задумался, не забывая иногда прихлебывать:

— Нет, как он сможет напакостить? Лет пять он будет ждать нашей промашки, собирать компромат, вынашивать свою месть. На этой почве несколько раз явится предъявлять улики и дважды спровоцирует расследования, которые кончатся извинениями. В девяносто четвертом решит, что мы ему не по зубам и начнет искать контакты в среде местной мафии. Найдет подходы к семье ДеКавалканте из Нью–Джерси и "сдаст" нас им. Вернее, "закажет": Зака, меня и тебя. Отдаст все, что имеет, включая доставшийся от дяди участок земли на Сицилии. Но жадные мафиози придут сначала к Снайлу и предложат ему крышевание. И из кабинета Тома отправятся прямиком в Марион, или куда там положено здесь сажать особо буйных преступников? ФБР произведет облаву, прихватив помимо ДеКавалканте еще и кого‑то из Дженовезе и Гамбино. Возьмут многих, но пара капо останется на свободе и они‑то и отомстят Паццони за подставу. Пока что так. Если мы не решим что‑то изменить.

— Хороший сериал бы получился, — вздохнул Алекс. — Честный комиссар, продажные бизнесмены и полицейские, месть–кровь–перестрелки, все такое. Ладно, если ничего срочного не нужно делать, то заканчивай потихоньку свои рефлексии и спать ложись, я пойду, книжку почитаю. Марио Пьюзо. Как раз про всех твоих Дженовезе–Бонанно.

Он приглушил освещение, оставив мне горящий торшер.

Алекс протянул руку к так и лежащей на столе фотографии Софи, но я придержал его:

— Оставь, пусть полежит здесь.

Я остался один со своими мыслями, мертвой Софи, поздним раскаянием и надвигающейся ночью.

В одиночестве почему‑то не пилось. Зато хорошо вспоминалось: Чарли Рассел, Дэни Блэк, Донован, теперь вот еще девочка София — сколько их еще будет? Тех, кто вольно или невольно окажется на моей дороге? Пять–десять–сто–тысяча? Я пытался заглянуть в будущее, но про себя, как обычно, все было непонятно, вернее — одновременно сбывалась уйма вариантов. Прав Вязовски — нечего разводить антимонии, ни к чему доброму это действо не приведет. Голова привычно закружилась, и будущее снова навалилось тяжелой горой на мою шею.

Я допил бутылку, положил фотографию в карман халата и отправился спать. Но ничего не вышло. Совершенно трезвый я таращился в потолок и мириады мыслей терзали голову.

Все чаще мне казалось, что я просто брежу и вижу какую‑то затянувшуюся иллюзию своего странного существования, доступную только мне. Честное слово, если бы вдруг выяснилось, что на самом деле я лежу на одной из коек в клинике Майцева–старшего и все, что со мной происходит — только лишь нестандартные электрохимические процессы в нейронах и всяких синапсах, что причиной всему разрушенные миелиновые оболочки нервных волокон — я бы возликовал от счастья, потому что тогда мне не пришлось бы хранить в памяти сотни вариантов уже произошедших и грядущих событий.

Я ведь еще мог даже в тот момент позвонить какому‑нибудь школьному приятелю и услышать в ответ:

— Привет, старик! Ты уже закончил институт? — Ведь он, мой приятель, все еще жил в том настоящем, которое уже не случилось. Он искренне полагал, что я стану инженером и сильно удивился бы узнав, что того будущего, что было прочно впечатано в канву времен, уже никогда не будет. И его карьера, его семейные отношения, вся его жизнь уже необратимо изменилась моими усилиями. Но он жил в том времени, где все еще "все шло по плану". И очень изумился бы, нарисуй кто‑то перед ним две его разные жизни — случившуюся и предполагаемую. А виноват в этой двойственности только я. Но есть ли у меня такое право?

Все это очень странно и необычно.

Когда история наших приключений только начиналась — я думал, что все это ненадолго. Сделаем дело и станем радоваться. Действительность оказалась куда хуже, напряженней и продолжительней. Мы все время что‑то начинали. И ничего не заканчивали. Мы начали зарабатывать деньги и то, что мы делали сейчас — тоже было всего лишь началом. Мы начинали большую медиакомпанию, и она все еще была в зачаточном состоянии. Мы начинали, начинали и конца этим начинаниям не проглядывалось. И стало невозможно оценить эффективность своих усилий — что мы делаем, как мы делаем. Да, можно было "заглянуть" в будущее и чужими глазами увидеть итоги своих усилий, но это становилось еще одним вариантом, которые и без того переполняли мою тяжелую голову. С каждым разом такое "заглядывание" тяжелее отражалось на моем состоянии.

Как‑то один мой знакомый заметил:

— Вечный субботник невозможен. Если ты каждое утро просыпаешься и идешь убирать мусор на улице — ты должен иметь в этом какой‑то интерес. — Он имел в виду деньги. — Если этого интереса нет, то через неделю ты бросишь это занятие, если, конечно, ты не сумасшедший вроде деда Акмала, живущего в третьем подъезде. Ему пофиг, у него свой интерес — не должно быть светлого мусора на темном асфальте.

Деньги уже давно перестали быть моим "интересом". Это только инструмент. Чем их больше — тем инструмент качественнее и универсальнее. И уже пора бы случиться тому ожидаемому переходу "количества в качество", но что‑то он никак не приходил.

К тому же я стал замечать, что рынки начинают вести себя немножко иначе, чем в "старом будущем". Едва не треть наших активов была вложена в японский "земляной" пузырь, который в прежней реальности должен был лопнуть через пару лет — 29 декабря восемьдесят девятого, а сейчас рос практически экспоненциально: земля под дворцом микадо стоила уже дороже, чем вся Калифорния. А если пересчитать в деньги стоимость всей японской земли, то выходила она чуть дешевле — на десять процентов — чем земля всего остального мира. Только вот, насколько я помнил, земля в квартале Гиндза должна была стоить 1 миллион долларов за квадратный метр в 1989 году, а в нынешней реальности она уже перешагнула этот рубеж. На год раньше. Потому что йена против доллара дорожала чуточку быстрее, и сама земля, номинированная в йенах, тоже оценивалась повыше.

Несчастной Японии уже никогда не выбраться из той ямы, что ей уготована — вечная стагнация станет бичом ее экономики. За последующие десять лет цены на коммерческую недвижимость упадут в сто раз, а на жилую — в десять. И все равно при этом будут дороже любой другой недвижимости на планете. Индекс японского рынка Nikkei 225 почти двадцать лет будет постоянно валиться — с подоблачных 39 тысяч пунктов к реальным 7 тысячам — как раз примерно так и стоит на самом деле японская экономика — в шесть раз дешевле, чем нынче оценена. Никому мало не покажется. И респектабельные "инвесторы" (на самом деле — биржевые спекулянты) побегут из страны как испуганные тараканы.