Путешествие Идиота - Игорь Поль

Боль, которую я испытываю при выходе из боевого режима, трудно описать. Я обессиленно сажусь на корточки. Трясутся руки. Триста двадцатый старается утихомирить мои нервные рецепторы. Сообщает о потере крови и значительных повреждениях кожного покрова. Как только я могу шевелить языком, тут же спрашиваю:

— Ты кто?

— Я-то? Интересный вопрос… — Существо, укутанное в длинное одеяние из крысиных шкур запускает пятерню в копну волос и яростно чешется. — Зови меня Робинзоном. В самый раз будет. Чем тут не необитаемый остров?

— Какой такой остров?

— А, проехали. Забудь. Кен я. Так и зови.

— А я Юджин. Я тебя за крысу в темноте принял.

— Бывает. Я иногда сам себя за крысу принимаю, — хихикает Робинзон. И кричит в темноту: — Эй, Пятница! Вали сюда, у нас гости!

Из темноты осторожно выступает крыса. Нет, не так. КРЫСА. Сибирский кот подох бы от зависти, глядя на ее комплекцию. Или от страха. И вот этот мутант подходит ко мне спокойно, встает на задние лапы и обнюхивает. Готов поклясться — он мне в глаза посмотрел. А потом на Робинзона своего. А тот ему кивнул. Сказал: «Друг, друг». И тот меня за своего признал. Какое-то тепло от него, как от человека, пошло. Ей-ей. Даже собак, уж на что умниц, и тех я так не чувствовал. Обошел он меня кругом, этот самый Пятница, осмотрел сочувственно. Казалось, даже головой покачал. Типа: «ну и уделали же тебя, чувак». И спокойно начал рыться на месте моего побоища. Трупы крысиные поцелее в кучу стаскивать.

— Что стоишь, Юджин? Давай, помогай. Пока зверушки не застыли, надо освежевать да выпотрошить. Чего ж добру-то пропадать?

— Ты что — ешь их?

— А чего — мясо и мясо. Жаль, огонька нету. Ну да я их на решетках климатизатора вялить приспособился. И мороженое оно тоже ничего.

К горлу моему немедленно подступили рвотные позывы. Спасло только то, что в полет меня, как всегда, на пустой желудок выпустили.

— Ты вот что, парень. Если жить хочешь — делай что говорю. А нет — отсек большой. Места всем хватит. К вечеру тебя уже так обглодают, хоть в музей сдавай, — голос у Кена был ровный. Глухой, правда. Отвык он тут много разговаривать, факт. Но я сразу понял — другого шанса не будет у меня. И еще — что снова мне повезло. Не как сыну миллионера, но тоже ничего. Уж лучше так жить, чем в крысиное дерьмо превратиться.

И я начал помогать Пятнице трупы складировать. А Кен их стал шустро так потрошить. Рядом с ним сразу три кучки образовалось. Одна — шкурки снятые. Вторая — разделанные тушки, похожие на кроликов из мясного магазина. Третья — внутренности.

— Это подкормка для ловушек. Тут все в дело сгодится, — так мне Кен сказал, когда увидел, как я на кучу кишок смотрю. — Из шкур одежку тебе справим. В своей ты долго не протянешь.

— Слушай, а чего крысы-то разбежались?

Кен усмехнулся, не прерывая работу. Разделывал тушки он маленьким кусочком стекла.

— А боятся они меня. Я им сразу показал, кто в доме хозяин. Вожаков их стай выследил и убил. И новых вожаков тоже убил. И еще потом, кто не понял. У самых непонятливых выводки передушил. А те, кто остался, смекнули: со мной лучше дел не иметь. Так что я тут навроде крысиного дьявола. Как появлюсь — все разбегаются. Поначалу-то они на меня охотиться пытались. Но я их столько перебил, что потом месяц только вырезку одну ел. А сам от них на антресолях прятался, как уставал. Ну и потом, чтобы не забывали, что к чему, с десяток тварей в сутки гашу. Для профилактики.

— На антресолях?

— Я так воздушные каналы зову. Насосы для выкачивания воздуха демонтировали, а каналы воздушные остались. Они почти в рост человека, и трапы настенные к ним есть. Я могу забраться, а они — нет. Высоко для них. И другой ход — в вакуум. Надежнее убежища нету. Все остальные отсеки — верная смерть. Загонят и сожрут, что твою курицу. Там и теплоизоляция — будь здоров.

— Давно ты тут?

— Под ноги смотри. Не порть продукт, — прикрикивает крысиный дьявол, заметив, как я наступил на годный к обработке труп. — Не знаю. Счет времени потерял. Тут ни дня, ни ночи. Наверное, месяца три уже. А может, и больше. Пятницу вот из крысеныша вырастил. Сколько они растут — поди разбери. В этом Восьмом — чисто страна чудес.

— Ничего себе.

— Крамер, сволочь. Все власть свою показывает. Я в машинном самогон гнать приспособился. Вот он меня и накрыл. И сюда спровадил. На страх другим.

— Строго, — сочувственно говорю я.

— А тебя-то за что?

— Приказ диспетчера не выполнил. И Крамера тоже.

— Летчик, что ли?

— Ага. Вроде того.

— Обычное дело. Ваших сюда часто суют. Правда, ненадолго. День-два, для страху. Я их в обиду не даю. А они мне сухпай тащат. У тебя сухпай есть?

— Был. Эти сожрали, — я киваю на трупы.

— Шляпа, — коротко резюмирует Кен.

— Я без сознания был, — обижаюсь я.

— Да ну? — изумляется робинзон. — Тогда тебе повезло. Обглодать в момент могли.

Потом молчит, сосредоточенно работая своим стеклышком. Спрашивает:

— Слышь, а чего без сознания-то? Грохнуть тебя и снаружи могли. А летуны в дефиците, их сюда на смерть не сажают.

— Да я копов немного помял. Даже и убил несколько, кажется, — признаюсь я.

— Ого! Тогда ясно-понятно. Ладно, остальное сгребай в кучу давай. Я за брезентом пока. Пятница за тобой присмотрит, не дрейфь. Только ты кровь-то вытри. Потом сосулек найдем, промоем как надо. Чего зря-то продукт разбрасывать…

И исчезает в темноте. Пятница, что твоя собака, важно усаживается у разделанных куч. Внимательно смотрит мне в глаза.

«Теперь жить можно, чувак, — так я перевожу его умиротворенное состояние. — Не бойся, в обиду не дам. Мы тут с Робинзоном — центральные проводки».

Я отрываю лоскут от пропитанного потом нательного белья и начинаю, морщась, очищать от грязи и шерсти свои израненные ноги. И думать о том, что, как ни крути, из любой ситуации есть выход. И еще, что всюду можно встретить хорошего человека. Так уж я устроен — сначала нарываюсь на неприятности, а потом встречаю хороших людей и с их помощью выпутываюсь. Интересно, а вот если я в море шлепнусь — найду я там кого-нибудь, кто смог бы меня выручить?

«Возможна вирусная инфекция», — предупреждает меня Триста двадцатый.

«Дураки не болеют, — парирую я. — Что, не получается у нас с тобой с поисками любви? Все больше дерьмо попадается…»

«Бывает», — философски отвечает мне внутренний голос.

Глава 51

Это сладкое слово — свобода

Через несколько дней я уже чувствовал себя тут как дома. Даже начал испытывать к этому огромному темному пространству подобие теплого чувства. Дом не выбирают. Сначала немного лихорадило — грязь и крысиные укусы давали о себе знать. Но Триста двадцатый справился. Крысиное мясо оказалось не таким уж мерзким на вкус. Особенно вяленое. Особенно после того, как во рту двое суток не было ни крошки. Жаль, несоленое только. Одно тут было настоящей проблемой. Пить хотелось всегда. Воды не было. Если везло, можно было найти сосульку на внешней переборке. Но так везло редко. По большей части приходилось соскребать с металлических частей иней. И потом слизывать его с кусочка жести. Или с ладони. Такая вода всегда пахла смазкой или металлом. Но другой все равно не было. И еще: крысы все, что внизу, вылизывали досуха. Так много тут этих тварей косматых развелось. И иней приходилось добывать, встав на цыпочки. Или подложив под ноги какую-нибудь штуку. Так что весь местный распорядок выглядел просто. Просыпаешься, трешь глаза, жуешь крысятину, а потом полдня бродишь в темноте, больно натыкаясь на всяких железный хлам. Воду добываешь. Чтобы во рту сушь забить, нужно часа два бродить. Попутно парочку зазевавшихся крыс прибьешь. Или для мяса, или «для профилактики», как Кен говорит. Для этого он приспособил заточенный на конце кусок металлического поручня. Просто обрезок трубы с острыми кромками. Этим вот самодельным копьем он меня и озадачил в день нашего знакомства. Такой штуковиной можно и насквозь серую зверушку проткнуть, и с размаху по хребту треснуть, ежели нужда придет. Время для меня, как и для Кена, просто остановилось. Будто всю жизнь тут жил, с этими крысами вокруг, среди мороза и затхлого воздуха.

Кен сшил мне из сырых серых шкурок подобие шубы. Или балахона. Хотя, больше всего эта штука напомнила мне армейское пончо. Нам такие в академии выдавали. На полевые занятия. Резко в нем дергаться нельзя было — порвется. Потому что ниток нет. Кен кое-как скрепляет шкурки кусочками крысиных жил и огрызками проводов. Поэтому я научился двигаться медленно. Даже когда очень спешу. Даже когда на крысу охочусь, я теперь двигаюсь, как занавеска под порывом ветра. Быстро и плавно. И тогда внутри становится тепло. Относительно, конечно. По-настоящему тепло тут не бывает никогда. Собачий холод сначала терпишь, потом с ним борешься, потом пытаешься к нему привыкнуть. Только к нему не привыкнуть никак, верно говорят. Привыкаешь только к тому, что всегда мерзнешь. Особенно ночью. Как ни заворачивайся в шкурки, все равно через пару часов так застываешь — шеей не шевельнуть. Теперь, когда мы вдвоем, мы спим, прижавшись друг к другу спинами. Так теплее. Кен говорит, что мне повезло. Потому что я в летных ботинках. И они у меня крепкие. Вот если бы я был без ботинок, в каких-нибудь легких пластиковых башмаках, из тех, что для вахт и работ на борту выдают — тогда труба. Больше недели не продержаться. Ноги враз обморозишь. И — готов труп. Остальное зверушки сами доделают. В общем, жизнь тут была бесхитростной. И очень скучной. Кен поначалу меня все расспросами доставал. Наверное, я для него был одновременно и радиоточкой, и визором, и библиотекой. Новостей от меня требовал. Заставлял о мире рассказывать. Так он это произносил: «О МИРЕ». С придыханием. Как будто рай просил описать. А я говорить не большой любитель. Да и вообще — какой из меня рассказчик? И тогда, чтобы товарища своего не обижать, я ему петь начал. Все подряд, что знал. И даже то, что не пел ни разу. Иногда по два часа кряду пел. А он сидел и слушал завороженно. И Пятница его тоже. Оба даже не дышали. Никогда такой умной зверюги, как крыса его, не встречал. Только и прерывались, чтобы пару часов по стенам побродить, за инеем. Пить-то охота. Попробуйте сами одно сухое мясо жрать.