Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира

Показательно шумно вздыхаю, прямым ходом направляюсь за барную стойку и завариваю чашку крепкого имбирного чая с мёдом и лимоном. Меня эта смесь здорово бодрит при первых признаках простуды, как она подействует на Петра — не знаю, но приношу ему чай и ставлю на краешек стола.

— Не стоило утруждаться, — лишь говорит он.

— Как маленький, ей-богу, — сквозь зубы ворчу я и, выходя из подсобки, слышу недовольный хриплый рык в спину.

Творческий вечер вместо запланированных полутора часов затягивается на два с лишним, стихи сменяются историями, истории — вопросами от гостей. Я фотографирую, выкладываю сториз, в какой-то момент цепляюсь за интересную мысль и набираю в телефоне заметку как основу для будущего поста. Погружаюсь в чувственную меланхолию, перескакиваю к своим собственным элегиям и замираю, уставившись в одну точку, пока меня не вырывает из оцепенения шёпот подкравшейся Риты.

— Ась! У нас там Петруша рипнулся.

Непонимающе хмурюсь, рассматривая её хитрое личико со смелыми синими стрелками и крупными точками, нарисованными на нижних веках.

— Что ты такое несёшь?

— Макиато на третий столик, — отзывается она, гибкой кошкой просачивается мимо, ставит бокал с искусно ровными кофейными слоями перед гостьей «Пенки», а потом возвращается и припадает к моему второму уху. — Но он правда, кажись, помер. Иди, потыкай в него палочкой. — А получив в ответ ещё более хмурый взгляд, она разводит руками: — Ну что? Ты же приятельница.

Поджимаю губы и иду в подсобку, и Рита семенит следом, сверкая слишком голыми для середины декабря коленками.

Пётр, выражаясь высокопарным Риткиным языком, не рипнулся и не помер, конечно. Просто спит, упершись лбом в разбросанные по столу руки. Дышит ртом, тяжело и прерывисто. Чашка имбирного чая пуста, даже две дольки лимона сгрызены до кожуры.

И что мне теперь с этим счастьем делать?

— Рит, ты давай дуй за стойку, а я тут разберусь, — говорю.

Та немного сопротивляется, сожалея о невозможности стать свидетельницей надвигающегося сеанса некромантии, но послушно выходит, и я ещё какое-то время смотрю на сгорбленную фигуру Петра. Мне бы не вмешиваться, не трогать, уйти, но я не могу, мы связаны невидимыми нитями с того самого дня, как впервые увидели друг другу. Я самовольно отдала ему кусок сердца, он сегодня попытался протянуть мне своё в ответ, но я, кажется, его разбила.

Кладу руку на его плечо и аккуратно тормошу:

— Эээй, просыпайся…

Сначала он что-то невнятно бормочет, но потом медленно поднимает голову и смотрит на меня затуманенным взглядом, словно пытаясь вспомнить, где он и кто я.

— Тебе нужно ехать домой. — Снова прикладываю тыльную сторону ладони к его лбу, тот будто раскалённая сковорода. — И выпить жаропонижающее.

Он, кажется, опять хочет возразить, что с ним всё в порядке, но вместо этого закрывает глаза, жмурится, хрипло вздыхает, облизывает пересохшие губы. И застывает.

— Петь, — опять зову я.

Пётр открывает глаза и смотрит на меня удивлённо.

— Петь? — хрипит он.

— Тебя так зовут, забыл?

— Я-то помню. Но ты впервые назвала меня по имени.

— Не выдумывай.

— Был ещё «Пётр Алексеевич» однажды, ты тогда стояла вооон там. — Он указывает пальцем на дверь подсобки, а потом опять жмурится и трёт глаза запястьем. — Я думал, моё имя тебе противно, дурацкое оно и доисторическое…

— Нормальное имя, — возражаю я. — Хорошее. Каменное.

И снова хмурюсь, потому что как, как я могла ни разу за всё это время не назвать его по имени? Да я же столько внутренних диалогов с ним провела!

— А ты знаешь, Ася, — Пётр роняет руку на стол и смотрит мне в глаза, — что звук собственного имени — самый приятный для человека?

— Петь, — говорю я максимально мягко. — Пожалуйста, езжай домой.

Он коротко кивает и начинает непослушными пальцами складывать в папку документы, промахивается, практически роняет папку на пол, снова хрипло вздыхает.

— Я соберу, — вызываюсь помочь. — Ты иди одевайся.

Что-то мычит в ответ, встаёт из-за стола и направляется к шкафу, но идёт не прямо, а по диагонали, натыкается на диван, замирает, вцепившись пальцами в спинку.

— Тебе противопоказан Питер и его питерская погода, — говорю я, когда Пётр всё-таки добирается до шкафа и медленно достаёт оттуда своё пальто. — Как-то ты совсем расклеился.

— Это потому что ты со мной не поехала, — отвечает он, расставляя ноги шире, чтобы удержать равновесие, и по какой-то странной траектории всовывает руки в рукава. — Могли бы ходить по музеям и театрам, и мне не пришлось бы бухать в одиночестве, смотря, как разводят мосты.

— То есть это я виновата?

— Ты ни в чём не виновата, — бормочет он. — Это я… олень.

Пётр достаёт из кармана ключи от машины и тут же роняет их на пол. Наклоняется, шатается, но подхватить их ему удаётся только со второго раза. Я прижимаю к груди папку с документами и встаю напротив.

— Петь, — произношу я, кажется, и впрямь смакуя это новое слово на языке, — тебе не стоит садиться за руль. Тебя очевидно лихорадит, и это может быть опасно.

Он смотрит на меня, глаза стеклянные, взгляд туманный, щёки пылают красным пламенем. С огромным усилием, словно ломит кости, а кожа горит, вытягивает руку с ключами вперёд.

— Тогда тебе придётся отвезти меня домой.

Можно вызвать такси. Можно позвонить Наде и сообщить, что её брат заболел и нуждается в присмотре. Можно выдать Петру блистер таблеток из аптечки «Пенки» и помахать рукой на прощание. Умом я всё это прекрасно понимаю, однако с лёгкостью убеждаю себя, что спасти его могу только я, больше вот вообще некому, и пусть за несколько часов до этого наши отношения из приятельских превратились в хрен знает что. Просто затыкаю голос разума, вопящего, что я бесхребетная дура, которая продолжает жонглировать своими глупыми взрослыми решениями, и беру ключи от машины. И пока она прогревается, прошу Риту со всеми полагающимися почестями проводить поэтессу после окончания мероприятия, натягиваю пуховик и иду к стоянке рядом с путающимся в собственных длинных ногах заторможенным Петром.

— Я не водила уже лет сто, — сообщаю я, усаживаясь за руль. — А такую дорогую машину — вообще никогда. Вдруг я её расшибу?

— Как скажешь, — отзывается Пётр, откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза.

— И я не умею парковаться.

— Очень хорошо.

Похоже, он меня вообще не слушает.

— А страховка? Вдруг нас остановят? — не унимаюсь я.

— Статья двенадцать тридцать семь, пункт первый КоАП, — бормочет он.

— И что там сказано?

— Административный штраф.

— Вот именно! Штраф!

— Я угощаю, Ась.

— Юрист, блин, — ворчу я.

— Включи печку, холодно что-то, — хрипит Пётр, натягивая воротник пальто на подбородок и обхватывая себя руками, словно пытаясь согреться. — И метель ещё эта…

Но печка давно включена, в машине тепло, даже жарко. И метели никакой нет: снег, как приличный, лежит на земле. Я пристально вглядываюсь в лицо Петра, а он, мелко подрагивая, склоняет голову на плечо и, кажется, собирается снова отключиться. Плохи дела.

В нерешительности мну пальцами руль, потом регулирую кресло и зеркала, пристёгиваюсь, задумчиво смотрю на большие дисплеи и решаю, что эта машина явно умнее меня и вместе мы как-нибудь справимся. Аккуратно выкатываюсь со стоянки, кручу головой по сторонам, вклиниваюсь в поток автомобилей, выезжаю на центральный проспект и вдруг замечаю, что машина едет так легко, плавно и послушно, что напряжение само отступает, а я даже начинаю получать удовольствие.

К чёрту скутер! Хочу нормальную тачку! Надо бы не забыть потом посмотреть, сколько нынче стоит «Туарег», а заодно и почём можно продать почку на чёрном рынке, с двумя я вряд ли наскребу на такое авто. Если бы не беспокойно хрипящий на соседнем сиденье Пётр, я бы прямо сейчас махнула погонять по окружной или хотя бы навернула ещё кружок по району, но всё-таки беру себя в руки и паркуюсь рядом со знакомой пухлой новостройкой. Даже без травм, спасибо немецким технологиям.