Крест и посох - Валерий Елманов

Седой воевода лишь восхищенно покачивал головой, внимательно слушая Святослава и только изредка прерывая его уточняющими вопросами. По окончании же речи мальчика Ратьша положил ему на плечо свою могчую ладонь, для которой и двуручный меч был не больно-то тяжел, и заметил сдержанно:

– Славный сын у моего князя. Любой воевода, которому выпадет воев под твоим стягом вести, за честь почтет служить столь мудрому мужу.

А ответ юнца поразил воеводу еще больше, чем выказанная ранее наблюдательность.

– А я бы полжизни отдал за то, чтобы Господь меня сподобил хоть раз единый в битву жаркую под стягом моего батюшки пойти, – строгим, почти суровым голосом заявил Святослав.

Немудрено, что в такой обстановке девке-лекарке особого внимания уделено не было. К тому же о том, какую важную роль в спасении князя Константина от смерти она некогда сыграла, знал лишь один Вячеслав. Юный восемнадцатилетний сотник с непосредственностью жителя двадцатого века от всей души облобызал девушку, и обе ее щеки от прикосновений тех губ вмиг зарделись сочным малиново-багровым заревом. И хоть девица, согласно нраву своему строптивому, от славного витязя тут же отшатнулась почти сердито, однако же ни слова поперек не сказала, а, напротив, какое-то время глядела на него ожидающе и почти молитвенно, с призывом к продолжению. Но тщетно было ее волнение, не услышал Вячеслав голоса сердца юной девы, а отвлекся, как и все прочие, на княжича Святослава.

Слегка придя в себя, Доброгнева решила приготовиться к грядущим боям. У воина перед сражением меч остро наточен должен быть, в брони дощатой прорехи залатаны, запас стрел в туле пополнен, а у лекарки иное дело. Ей главное, чтобы ворох чистых тряпиц под рукой лежал для перевязки страшных ран, да еще отвары разные наготове имелись, потому как порой горячей незначительное промедление иному ратнику, рудой алой истекающему, и смертью грозить может.

Отвары же заранее заготовить можно лишь при наличии трав да кореньев нужных. На их-то поиски и подалась Доброгнева. И никто из ратников в дружине Ратьши не приметил, как пошла она прочь из стана. Зато это заметили два половца. Переглянулись они понимающе, выждали, пока девка удалилась на изрядное расстояние от лагеря, безопасное для насильников тем, что и самый громкий голос, взывающий о помощи, никому не услыхать, вскочили на своих приземистых лошадок и, истекая похотью, ринулись следом.

Тот, что скакал первым, прямо с коня на нее метнулся, да на его беду Доброгнева в тот миг от шмеля лугового отмахнулась лениво. Вроде бы и малое движение сделала, но и его хватило, чтобы дикарь степной чуток промахнулся и ни с чем повалился на землю. Второй же с коня своего соскочил, но тут и Доброгнева, вмиг сообразив, что именно двум этим образинам нечесаным от нее понадобилось, уже не оплошала. Ловко увернувшись от похотливых объятий, она почти тут же, времени даром ни секундочки не тратя, оказалась близ лошади. Запрыгнув же на нее, тоже не растерялась, поняв, что если к стану Ратьши жеребца направит, то не успеет степной конек ходу набрать, как арканом половецким либо сам изловлен будет, либо наездник его на землю повержен. Стало быть, путь ей один лежит – тот, что никем не перегорожен, хотя он и ведет в противоположную сторону от палаток русских ратников. Туда она коня и направила.

Тот, кто по ее милости безлошадным остался, по первости попробовал наездницу лихую стрелой каленой достать, да, видать, вся сила молодецкая у него внизу живота сосредоточилась, ничего для рук не оставив. Плохо ложились стрелы, то с явным недолетом, а то в стороне, на расстоянии не менее пяти-шести шагов от скакуна, что для стрелка-степняка позор несусветный. А потому тот, хоть и досадовал на девку, оказавшуюся не в меру шустрой, но в то же время и возликовал, что столь досадных промахов, кроме его товарища, никто не заметил.

Второй же степняк, изловив своего жеребца, пустился в погоню, но хоть и худощав был он, по степному поджарым, но все равно тяжелее Доброгневы, а потому при всем своем умении обращаться с конем так и не смог к девице приблизиться. Как было поначалу меж ними метров сто, так и осталось даже после доброго десятка минут дикой отчаянной скачки.

Однако половецкий воин был упрям и настойчив и от погони не отказывался. Раза два ему удалось слегка приблизиться, но стрелы, им пущенные, невесть по какой причине вкривь да вкось ушли и Доброгневу даже не побеспокоили. Тогда он стал готовить свой старый, не раз испытанный аркан. С ним дело лучше пошло. Еще бы чуть, и ушел скачущий впереди него конь с легкой наездницей в глубь дубравы, которая лежала на их пути, но петля из конского волоса, над которой шаман полночи заклятье ловца читал с пеной на губах, на один миг проворнее оказалась. Захлестнула она Доброгневу змеей подколодной, и слетела девица с жеребца своего, да еще при падении ударилась о ствол молодого дубка, недремлющим стражем стоящего на опушке.

Половец оскалил в белоснежной улыбке крепкие зубы, подскакал поближе к неподвижно лежащему телу и, соскочив с коня, подошел почти вплотную к Доброгневе, но последние два шага ему не по силам оказались. Не шли ноги, и все тут. Степной дикарь смотрел на них, пребывая в полном недоумении – вроде бы все в порядке, а шагнуть не в силах. Он вновь поднял свою нечесаную голову и вдруг напоролся взглядом на глубокого старца, убеленного сединами.

Строги, суровы были очи Всеведа, и по тому, как выразительно и многообещающе они взирали на половца, недавний охотник вдруг в одночасье ощутил себя жертвой и рад-радешенек был, когда удалось ему сдвинуться с места и добрести до своего коня. А уж когда он исхитрился вскочить на него, то и вовсе возликовал, побуждая животное пуститься вскачь от этого проклятого места, где явно такие дела творились, которые для простого воина навек останутся тайной за семью печатями.

Доброгнева же очнулась через несколько минут от живительной воды, которой старик побрызгал из своей баклажки на лицо девицы-лекарки. Придя в сознание, поначалу-то она тоже перепугалась, но от седобородого старика веяло столь доброй силой, его понимающие глаза были столь участливы, что все ложные тревоги разум мгновенно прогнал прочь, девушка поняла, что покуда она здесь, в дубраве, никакая напасть ей не грозит.

А спустя какие-нибудь полчаса, не более, она уже вовсю обменивалась со старцем премудростями о разных травах, хотя при этом все больше слушала да переспрашивала, если что непонятно было. И так незаметно за разговорами о лечении пролетело время, что очнулась она, лишь когда лучи заходящего солнца, проходя через густую листву и окрасившись разноцветной радугой, несколько раз подмигнули прощально ее глазам. Но едва она вышла вновь на опушку и уселась на коня, как будто огненная вспышка сверкнула у нее в голове, и вспомнила она лицо старца, давно уже казавшееся ей знакомым. Никогда до сегодняшнего дня не доводилось ей встречаться со Всеведом ни в шумном городе, ни в дремучем лесу, ни на полях-лугах травяных, а все-таки видела она его.

И это виденье, которое предстало перед нею среди черных камней и которое она никак вспомнить не могла, теперь явственно встало вдруг перед глазами. Впрочем, и сейчас неясно было: то ли камни ей давали совет обратиться к этому деду, то ли на что другое намекали уклончиво – кто его знает. Однако утопающий и за малую хворостину норовит ухватиться, коли иной, потолще, вблизи не видит, потому и Доброгнева, особенно не веря, поведала без утайки, какая страшная беда грозит ее князю. Говорила она, робея, как бы не посмеялся старец над ее страхами, посчитав все приключившееся лишь глупым наваждением. Но нет, насторожился седобородый житель дубравы, слушал внимательно, лишь головой кивал сокрушенно да мрачнел с каждой секундой, ликом напоминая грозовую тучу, которая от натуги цвет свой из синего постепенно меняет на фиолетово-черный, пока не разразится шквальным ливнем.

Но еще больше помрачнел Всевед, когда услышал, что князь Константин ныне, подобно мученику безвинному, сидит в порубе у своего родного брата Глеба и еле жив от тягот и мук, учиненных для него извергом единокровным. Вот тут-то и побледнела Доброгнева, поскольку увидела, как в руках деда простой посох, искусно вырезанный из дубовой ветви, постепенно начинает светиться. Свет же этот больше напоминал не алое сияние восходящей зари, не радостный отблеск дорогих камней, в глубине которых причудливо преломляется солнечный свет, а кровавые блики, отбрасываемые погребальным костром. Сейчас-то с умершими все больше по христианскому обычаю прощаются, не пускают пепел на все четыре стороны вольным полетом, а, по-воровски пряча, хоронят бездыханное тело в глубь земли, отчего и обряд этот похоронами стали звать. И все-таки довелось как-то две зимы назад, да и то лишь украдкой, издали, увидеть ей проводы в последний путь охотника, которого Перун захотел близ себя узреть и потому сразил меткой стрелой-молнией.